Но она толстокожая. Она смотрит на меня вскользь своими вылинявшими психоневрологическими глазами и начинает хрустеть еще громче. И я терплю… Потому что, если я, повинуясь всевышнему отвращению, хвачу ее словарем Ларусса в висок, как же я потом докажу присяжным, что она хрустела? И сделают ли они снисхождение по такому, не зарегистрированному никаким законом поводу?
* * *
Потом приходит кроткое дитя, живущее в квартире визави, — дверь против двери. Дитя знает, что вы обожаете детей, и после каждого домашнего жестокого шлепка по мягкой части тела летит к вам отдыхать душой.
Сегодня оно притащило с собой жестяной органчик. Видали ли вы когда-нибудь этот музыкальный инструмент величиной с небольшую жестянку из-под сгущенного молока, с тремя пликаюшими, паршивыми нотками внутри?
Вы слышите у правого виска:
— Плик, плик-плик!..
Потом у левого. Потом под затылком: это дитя взобралось на спинку вашего стула и забавляется.
И когда оно заметило, что вы человек немузыкальный, что вы содрогаетесь от темени до каблуков, дитя становится беспощадным. Пликает вам в нос, в глаза, в уши и бегает вокруг вас, быстро-быстро вертя рукояткой, пока вся комната не наполнится скрежетаньем взбесившихся кузнечиков.
Не поможет вам ни книжка с картинками, ни блюдце с засахаренным вареньем… А шлепнуть маленького гостя вы не смеете, потому что за этот именно органчик его дома только что и нашлепали… Но дома ребенок молчал, — а у вас, у человека, обожающего детей, подымет такой рев, что лучше вам его и не трогать.
И вы совершаете подлость.
— Ах, какая интересная музыка! Дай-ка мне поиграть…
Незаметно отламываете вы пальцем стальные палочки и возвращаете музыку ребенку.
— Нет, ничего у меня не выходит.
И дитя с ревом возвращается домой, а вы дрожащей рукой расстегиваете свой вспотевший воротничок…
* * *
И вот наступает час обеда. Мирный час, когда люди, собравшись за круглым столом, в благодушной неторопливости и христианской любви друг к другу принимают пищу.
Столовник наш, милейший, с высшим филологическим образованием человек, Василий Аркадьевич, потирает руки и по-старомодному завертывает уши салфетки на затылке.
Говорит он на пяти языках, но за обедом все его пять языков, слава Богу, отдыхают. Бережно он отправляет ложку перлового супа в рот… и раздается звук плохо смазанного насоса…
Почему на филологическом факультете не учат, как надо есть?! Истории древней философии можно не знать, но есть должен уметь каждый!.. Я сижу перед нетронутой тарелкой и всей кожей до кончиков ушей слушаю, как ходят и скрипят его челюсти, как хлюпает и всасывает в его горло клейкий суп, как медленно вращаются его проснувшиеся кишки… Какой рев пароходных сирен сравнится с этой нечеловеческой симфонией?
О г. Кьяпп, г. Кьяпп, если бы вы слышали!
* * *
А ночью в моей комнате расположился на кушетке приехавший погостить из Риги дядя. Около часа я просыпаюсь… Сена ли поднялась и ворчит под окном? Или домовой давится в камине бараньей костью?..
Зажигаю огонь. Сажусь на постель, вслушиваюсь. Это мой дядя храпит… Какое у него, в сущности, отвратительное лицо! А ведь днем он показался мне таким симпатичным. Как покойная тетя могла с человеком, издающим по ночам такие звуки, жить сорок лет? А я ведь только десять минут его слушаю.
— Дядя!
— Хрр… Брр… Мрр… Грр…
Тогда я бросаю башмаком об пол.
— А? Что? Что случилось?
— Ничего. Это от вашего храпа упал в коридоре шкаф с посудой…
Но дядя не понимает моего деликатного намека, яростно скребет живот и опять зарывается в подушки.
Больше выдержать я не могу. Я одеваюсь и иду на улицу. Грохот последних трамваев успокаивает и освежает меня. Какая ласковая, спокойная мелодия! И как бы устроить так, чтобы дядя хоть раз в жизни услышал, как он храпит? Записать в фонограф… Но разве он поверит?
И вот возвращаюсь… Потому что холодно, потому что, черт возьми, не для того я снимаю квартиру, чтобы шляться по ночам по улицам.
Усаживаюсь на кухне у столика. Достаю из шкафика гусиное сало и хлеб. Раскрываю наугад номер позапрошлогодней газеты… Боже мой, какая тишина!
Но, увы. Из крана капает вода. Капля за каплей, с противным шлепаньем, — словно падает мне на темя. Кап-кап… И через десять секунд: кап-кап…
Третий месяц хожу я на поклон к водопроводчику и умоляю подвинтить кран. Ни-за-что.
— Нам, сударь, в такое горячее время принимать такие мелкие заказы не с руки…
Мелкие заказы? Чего же он ждет, этот разъевшийся вампир? Чтоб Ниагара хлынула из крана? Чтоб моя голова треснула пополам?
* * *
О г. Кьяпп, если бы вы знали!..
1931
Париж
НАБЛЮДЕНИЯ ИНТУРИСТА*
Советское правительство прилагает все усилия с целью привлечь иностранных туристов, т. н. интуристов.
Смотрел из окон отеля на любимую русскую игру: «хвосты». Один встал у закрытой лавки, за ним другой, за ним третий — пока хвост за угол не загнулся. А потом лавку открыли… Каждый поодиночке входил и выходил с маленькой (в бинокль видно) сухой рыбкой под мышкой.
Скучная игра. Но гид объяснил, что народу она очень нравится, а рыбку они получают в премию для кормления своих любимых животных.
* * *
Неправда, будто они совсем истребили буржуев. Своими глазами видел очень многих: все сытые и гладкие, даже чересчур; держат себя нахально; все с большими портфелями — вроде акушерских сумок (д<олжно> б<ыть>, носят в них на всякий случай свои аннулированные акции); одеты солидно и сообразно с климатом: кто в коже, кто в защитных френчах.
Простой оборванный народ охотно им уступает дорогу. Только иногда вслед ругается и то, впрочем, негромко…
О, до чего мы в Европе ничего толком о Советском Союзе не знаем!
* * *
Насчет религии тоже все ерунда. С автокара сам видел свободный «крестный ход». Дьяконы плясали, как дервиши, и бросали в народ агитационные религиозные картинки, а самый главный их «папа» ехал верхом на метле и, по старинному обычаю, кричал петухом.
И не только никто их не преследовал, но даже милиция охраняла от всегда возможного восторга толпы. Гид позволил мне снять фотографию, и я всем покажу ее в Лондоне.
Врага надо изучать, но клеветать на него — недостойно джентльменов…
* * *
Вчера днем автокар остановился — шофер подобрал у моста румяного беспризорного мальчика и, извинивших перед нами, нарушил маршрут и отвез ребенка во «Дворец случайных красных малюток»… Вся администрация вышла на крыльцо и, прежде чем впустить мальчика в вестибюль, опрыскала его со всех сторон одеколоном.
Хотел бы я знать, когда у нас в Лондоне научатся так обращаться с подобными малютками.
* * *
Сегодня утром, когда я переходил через улицу, чтобы бросить письмо в ящик, мимо моего уха пролетел камень. Гид объяснил, что, д<олжно> б<ыть>, какой-нибудь сознательный пролетарий принял меня за Чемберлена и невольно дал волю своему гражданскому негодованию. Но вообще совграждане очень любят интуристов и нередко высказывают на улице пожелания по адресу их родителей в самой восторженной форме.
* * *
Спросил на перекрестке у бедно одетого гражданина с интеллигентным выражением лица, не мог ли бы он за хорошую плату дать мне несколько уроков русского языка… Но гражданин убежал от меня, как от зачумленного…
До чего все-таки в них развито отвращение к Чемберлену!
К пережиткам старого строя они терпимы и лояльны в высшей степени. Проходил мимо памятника Пржевальскому — путешественнику-генералу — и собственными глазами видел: на генеральских плечах до сих пор сохранились погоны.
