— Почта.
Француз, удивленно поглядывая на старинный покрой платья постояльца, положил письма на стол и удалился.
Пушкин взял плотную пачку конвертов. Вялым движением вскрыл один, другой…
«Одесское землячество в Париже, подтверждая гениальному собрату свое почтение и держа его, на основании биографии, также в некотором роде за одессита, просит его выступить на суаре землячества 12 июня в пользу открываемых его имени курсов по разведению синих баклажанов и уходу за дамской гигиеной лица».
«Директор Акционерного Общества „Руссофильм“ просит назначить час для переговоров о переделке „Капитанской дочки“ в комический сценарий. Предложение исключительно деловое. Просил бы до встречи составить подробный конспект, не особенно напирая на обстановочность».
Телеграмма:
«Редакция „Благонамеренного“ просит обратной почтой прислать статью о Пастернаке. Привет старому учителю от молодых титанов. Руководитель Огурцов».
«Милостивый Государь, господин Пушкин.
Обращаюсь к Вам столь официально, за неимением под рукой, как вас по батюшке.
Я известный бессарабский издатель Кандалупа. В Румынии особенно благоприятен для вас рынок, потому что русские книги пропускаются сюда с баснословным трудом, а некоторые ваши сюжеты, изданные на месте, могли бы иметь успех.
Находясь проездом в Монте-Карло, приехал бы, не щадя билетных расходов туда и сюда, если бы получил Ваш принципиальный ответ: нет ли у вас интимных стишков, вроде Кишиневских, страниц на сто с портретом и факсимиле? Условия: обычно никому не платим, но так как у вас имя, могу дать 5 % с обложечной цены; первая уплата 1 апреля 1932 года.
(Число почтового штемпеля)
Известный вам Кандалупа».
* * *
Пушкин поморщился, смахнул в туалетное ведро остальные письма и подошел к окну. Слава Богу, стемнело. Ах, какой нелепый день!
Он вынул из кармана случайно завалявшийся там луидор, положил его на видном месте — на край ночного столика, нажал кнопку звонка, быстро распахнул окно… и…
Отельный слуга был очень удивлен: в номере никого, в ведре грязная куча набухших конвертов, никаких следов багажа, на столике тускло блестит старинная золотая монета… Что за дьявол?..
1926
Париж
ЛУННАЯ СОНАТА*
(СТИХОТВОРЕНИЕ В ПРОЗЕ)
На сквозистых буковых ветках дробился и таял лунный дым. Сквозь бледно-фиолетовую зелень вдали переливалось огнями светлое брюхо казино. Негритянский гоп-танец, взвизгиваясь и кувыркаясь, долетал до опушки и, оглушая испуганных соловьев, вихрем проносился по лунной полянке.
На пне, прислонясь друг к другу плечом, сидели он и она. Безмятежно и нежно стучали ее крошечные часы, четко и мужественно — его большие.
Он, тихо перебирая ее милые пальцы, ласково спросил:
— Разменяла?
— Нет.
— И не советую. Франк временно окреп, но… ты понимаешь? Если надо, заложи пока браслет и кулон. Франк упадет, ты разменяешь несколько фунтов, выкупишь вещи по номинальной цене и заработаешь на разнице.
Она вздохнула.
Он помолчал, прижал губами теплую ладонь и шепнул:
— Дивидендный рынок оживляется. С медными — крепко. Думаю купить Рио-Тинто. Как ты думаешь?
— Я думаю, что нефтяные Рояль-Детш вернее…
Лунный луч заиграл в ее мерно вздымающейся брошке и стыдливо скользнул в кусты.
Соловей над их головами удивленно пожал плечами:
— Кажется, влюбленные… Но такого странного объяснения я никогда в жизни не слышал!
<1926>
СОЛОВЕЙ*
(СОВРЕМЕННАЯ НОВЕЛЛА)
Приехала в Париж из Москвы дама. Дама как дама: котиковое пальто на парчовой подкладке, короткое платьице, чулки цвета грудного младенца. В такси села с опаской — не советский ли соглядатай на шоферской подушке сидит? — и покатила в Монпарнас к старым знакомым, с которыми еще до войны в Москве в дружбе была.
Номер дома назвала на двенадцать номеров ниже настоящего, чтобы шоферу глаза отвести. Вышла, подождала пока такси из глаз скрылось, и нырнула, озираясь во все стороны, в серый подъезд.
Приняли гостью вежливо. Карьеры никакой особой дама там не сделала, муж какой-то красно-товарной статистикой в Москве занимался, сквозной ветер по графам разносил, ну и пусть. Есть-пить захочешь, так и казенных тараканов доить станешь…
Народу за круглым столом собралось немало: сами хозяева да знакомых эмигрантов разного обличья человек шесть — сошлись воскресный вечер в тишине и мирной беседе скоротать.
Даму не трогали. О большевиках ни слова. И надоели они, как бессменная дохлая собака под столом, и приезжую гостью не хотелось в ложное положение ставить. Ей ведь возвращаться, стало быть, красный замок на губах не очень-то разомкнешь.
Но на безобидно «аполитичном» вопросе все сорвалось. Добродушный сосед придвинул даме варенье и спросил:
— Давно вы в Париже?
— С неделю.
— Нравится?
Дама иронически передернула выхоленными плечиками:
— Что тут может нравиться? Шум-гам, буржуазная толчея… Отели — дрянь. Цены — аховые… В театрах — мещанская пошлость… Полицейские — невежды. Я у него спрашиваю: где почтовый ящик? Он мне на фонарный столб с синим стеклом лапой показывает… В музеях — хлам. Грабежи каждый день. Франк падает. А еще республика называется!
— У вас лучше? — покраснев, спросил дядя хозяйки. Гости притихли. Хозяйка, опустив глаза, упорно мешала ложечкой чай без сахара.
— Сравнили! — гостья высокомерно посмотрела на абажур… — Вы, вероятно, думаете, что у нас в Москве на четвереньках ходят? Представьте себе — и в трамваях ездим, и лихачи стоят на углах… И автобусы из Берлина получили, вашим не чета.
— Я ничего не думаю, я только спрашиваю, — холодно поправил ее старый дядя.
— И спрашивать не о чем… Дай Бог, чтоб у Вас тут жизнь так кипела, как у нас. Порядок, гигиена. Улицы поливают утром и вечером.
— Это зимой-то? — спросил бородатый сосед и, вскинув на толстый нос пенсне, приложил ладонь к уху.
— При чем тут зима? — рассердилась дама. — Зимой специальные снегоочистительные тракторы по улицам ездят. В любом кооперативе совершенно свободно можете купить, что хотите: граммофон, горчицу, бюст Лассаля, советский календарь, словом, любой культурный предмет. Цены на 127 процентов дешевле довоенных! Милиция образцовая: если старому гражданину или октябренку нужно перейти через улицу, моментально останавливается все движение. Сталин однажды ехал на автомобиле на срочное заседание — Сталин, понимаете! — и то должен был переждать… Нищих только в музеях на старых картинах увидишь… Свобода, если вы, разумеется, не подрываете рабоче-крестьянских основ, полная. У нас, например, за три года ни разу не было обыска. Два года, — испуганно понизив голос, подчеркнула дама. — И вот, видите, я открыто ношу в Москве кольца, читаю Эренбурга, играю в лото, живу полной культурной жизнью — и хоть бы что! А здесь, в ваших эмигрантских газетах, черт знает что пишут…
— Скажите, пожалуйста, — тихо спросила кузина хозяйки, — ну, а как живут рабочие? Дети? Правда ли, что в ваших университетах…
— Неправда, неправда! — не дослушав, окрысилась дама. — Все рвутся к свету… Прислуга наша читает Анатоля Франса. Во всей республике по последней переписи осталось 2411 неграмотных и те, кажется, эскимосы. В одной только Москве 918 поэтов… И каждый ломовой извозчик, если он не лишен ломоносовских задатков, может в полгода стать профессором статистики… Перед аудиториями хвосты. Наука абсолютно свободна, и после последней чистки никого даже пальцем не тронули. Дети? Будьте покойны: государство делает все, что может, — на каждом углу образцовые ясли, детские театры, балетные студии, кинотеатры, приюты, санатории, консерватории…
Дама перевела дух и поиграла браслетным шариком.
