Зоосад Я сад люблю, где чёрные деревья сближеньем веток, дальностью стволов, меня приемлют и в залог доверья моё благословляют ремесло. Но сад другой, уже с другой судьбою без тишины стволов и воздуха ветвей меня зовёт своей животной болью печальный сад, собрание зверей. Салют вам, звери: птицы и верблюды, зачем вам бег, паденье и полёт, когда мой человеческий рассудок, вам верное спокойствие даёт? Грызите мясо скучное и бейте железо вертикальное клетей, когда на вас внимательные дети глядят глазами завтрашних людей. И вы тревожьте их воображенье тоской степей и холодом высот, а мозг детей — весёлое броженье — их в странствия, волнуясь, поведёт, а город будет гнать автомобили и замыкать просторы площадей, и ваши лапы, туловища, крылья встревожат память дальнюю людей среди домов, сужающих высоты, как разумом придуманный балласт, животные, лишённые свободы, вы — лучшая символика пространств, и нас уже зовёт шестое чувство, как вас гнетёт привычная печаль, салют вам, звери, мудрое кощунство нам дарит мира вырванную даль. " Плафон второго этажа " Плафон второго этажа среди подробных сучьев один — на сад весь — не дрожал: сад мучился падучей. Тоску ночных госпиталей или дворов четвёртых январь сводил с лица калек, и кое-где и с мёртвых. Но тем был явственней разрыв меж ним и тем, что помнил: осока, стрёкот стрекозы, жуки, валежник, полдень, то ли вдали большой гарем петлял сосновым бором, но, может быть, что вместе с тем в стволах белело взморье. Но как бы ни было, пейзаж разрывов, снов и пауз писался с Вас, но был не Ваш, но мной с тобою связан. Здесь было что-то от платформ, от рухляди и пота, был взвешен за окном плафон, своей лишённый плоти. Стекло делило бытиё, деля, таило третье — пустой намек ан, вдруг убьёт? почти подобный смерти. Но ты была отделена, как зеркалом подобье. Пейзаж окна. Плафон. Стена. И ты, как сад, подробна. " Вот человек, идущий на меня, " Вот человек, идущий на меня, я делаюсь короче, я меняюсь, я им задавлен, оглушен, я смят, я поражен, я просто невменяем, о, что задумал этот великан, когда в музеях сумрачных шедевры обнажены и мерзнут и векам, как проститутки, взматывают нервы, а за оградами шевелятся сады, и портики тяжёлые на спинах литых гигантов, и кругом следы изящества и хрипов лошадиных. как непонятен гений и талант, живёт он в нас или живёт помимо, как в яблоке, разбитом пополам, живут сады, как будто в спячке зимней, всё знать вокруг и ничего не мочь, входить творцом и уходить вандалом, но будь во мне, дурачь меня, морочь предчувствие великого начала, и вдруг я вырос, кончился мираж, гигант шатнулся, выдохся, отхлынул, остался мир, балдеющий, как пляж, и всевозможный, как осенний рынок, теперь иду спокойный человек, несу свой торс, пальто несу и шляпу, моя нога вытаптывает снег, и облака игрушечные виснут. " Развязки нет, один — конец, " Развязки нет, один — конец, а жизнь всё тычется в азы, мой стих ворочался во мне, как перекусанный язык. И плащ срывается в полёт, и, отражаясь в мостовых, вся жизнь меж пальцами течёт, а на ладони бьётся стих. Да, стих, как выкрикнутый крик, когда река скользит в дожди, мой стих — не я, не мой двойник, не тень, но всё-таки сродни. Так вот мой стих — не я, рывок в конец любви, в конец реки, как слабый звон колоколов от ветром тронутой руки. Так отделись, мой стих, как звон, как эхо, выкатись на крик, чтоб губы, став подобьем волн, меня учили говорить. " Серебряный фонарик, о цветок, " Серебряный фонарик, о цветок, запри меня в неслышном переулке и расколись, серебряный, у ног на лампочки, на звёздочки, на лунки. Как колокольчик, вздрагивает мост, стучат трамваи, и друзья уходят, я подниму серебряную горсть и кину вслед их маленькой свободе, и в комнате оставленной, один, прочту стихи зеркальному знакомцу и вновь забьюсь у осени в груди осколками, отбитыми от солнца. Так соберём весёлую кудель, как забывают горечь и обиду, и сядем на железную ступень, на города истоптанные плиты, а фонари неслышные мои прошелестят ресницами в тумане, и ночь по переулку прозвенит, раскачиваясь маленьким трамваем. Так соберём, друзья мои, кудель, как запирают праздничные платья, так расколись на стёклышки в беде, зеркальный мой сосед и почитатель. Фонарик мой серебряный, свети, а родине ещё напишут марши и поднесут на праздники к столу, а мне, мой бог, и весело и странно, как лампочке, подвешенной к столбу. |
