ЛЕОНИД АРОНЗОН ПРОЕКТ НОВОГО ИЗБРАННОГО[1] " О Господи, помилуй мя " О Господи, помилуй мя на переулках безымянных, где ливни глухо семенят по тротуарам деревянным, где по булыжным мостовым, по их мозаике, по лужам, моей касаясь головы, стремительные тени кружат. И в отраженьях бытия потусторонняя реальность, и этой ночи театральность превыше, Господи, меня ПАВЛОВСК Уже сумерки, как дожди. Мокрый Павловск, осенний Павловск, облетает, слетает, дрожит, как свеча, оплывает. О август, схоронишь ли меня, как трава сохраняет опавшие листья, или мягкая лисья тропа приведет меня снова в столицу? В этой осени желчь фонарей, и плывут, окунаясь, плафоны, так явись, моя смерть, в октябре на размытых, как лица, платформах, а не здесь, где деревья — цари, где царит умирание прели, где последняя птица парит и сползает, как лист, по ступеням и ложится полуночный свет там, где дуб, как неузнанный сверстник, каждой веткою бьется вослед, оставаясь, как прежде, в бессмертье. Здесь я царствую, здесь я один, посему — разыгравшийся в лицах — распускаю себя, как дожди, и к земле прижимаюсь, как листья, и дворцовая ночь среди гнезд расточает медлительный август бесконечный падением звезд на открытый и сумрачный Павловск. " Все стоять на пути, одиноко, как столб, " Все стоять на пути, одиноко, как столб, только видеть одно — голубиный костел, в полинялых садах, в узких щелях лощин голубые расправив, как крылья, плащи промелькнут стаи рыб в новолуние бед, осветив облака, словно мысль о тебе. За холмами дорог, где изгиб крутолоб мимо сгорбленных изб появляется Бог. Разрастается ночь, над тобой высоко поднимается свет из прибрежных осок. Каждый лист, словно рыбка, лежит золотой: это крыльями жизнь поднялась за тобой. Между разных костров — все одна темнота, о, как тянет крыло, но не смей улетать. Обгоняя себя, ты, как платье с плеча, соскользнешь по траве, продолжая кричать. Так не смей улетать в новолуние бед, слышишь сосны шумят, словно мысль о тебе. " Все ломать о слова заостренные манией копья, " Все ломать о слова заостренные манией копья, в каждой зависти черной есть нетленная жажда подобья, в каждой вещи и сне есть разврат, несравнимый ни с чем. Вот на листьях ручек. Так давай говорить о ручье. Вот на листьях ручей. Это ранняя влага и свет. Я смотрю на тебя, отраженного в дикой траве. Просыпаться? Зачем? Ты во сне наклонишься к ручью. Я тебя ничему так до смерти и не научу. О, забейся, как лист, и, схватившись за ветвь, наклонись, все скользя по траве. и цепляясь, и падая вниз. О, язык отраженья, о, вырванный с мясом язык, повторяешь с трудом зазубренные кем-то азы. Вот на листьях ручей. Ты к нему наклонись не дыша. Безглагольный зародыш под сердцем, все та же душа. Вот на листьях ручей. А над ним облака, облака. Это снова скользит по траве, обессилев, рука. Будут кони бродить и, к ручью наклоняясь, смотреть. Так заройся в ладони и вслушайся: вот твоя смерть. ПЕСНЯ Ты слышишь, шлепает вода по днищу и по борту вдоль, когда те двое, передав себя покачиванью волн, лежат, как мертвые, лицо покою неба обратив, и дышит утренний песок, уткнувшись лодками в тростник. Когда я, милый твой, умру, пренебрегая торжеством, оставь лежать меня в бору с таким, как у озер, лицом. ПОСЛАНИЕ В ЛЕЧЕБНИЦУ В пасмурном парке рисуй на песке мое имя, как при свече, и доживи до лета, чтобы сплетать венки, которые унесет ручей. Вот он петляет вдоль мелколесья, рисуя имя мое на песке, словно высохшей веткой, которую ты держишь сейчас в руке. Высока здесь трава, и лежат зеркалами спокойных небесных небес голубые озера, качая удвоенный лес, и вибрируют сонно папиросные крылья стрекоз голубых, ты идешь вдоль ручья и роняешь цветы, смотришь радужных рыб, Медоносны цветы, и ручей пишет имя мое, образуя ландшафты: то мелкую заводь, то плес. Да, мы здесь пролежим, сквозь меня прорастает, ты слышишь трава, я, пришитый к земле, вижу сонных стрекоз, слышу только слова: может быть, что лесничество тусклых озер нашей жизни итог: стрекотанье стрекоз, самолет, тихий плес и сплетенье цветов, то пространство души, на котором холмы и озера, вот кони бегут, и кончается лес, и, роняя цветы, ты идешь вдоль ручья по сырому песку, вслед тебе дуют флейты, рой бабочек, жизнь тебе взгляд, провожая тебя, все зовут, ты идешь вдоль ручья, никого с тобой нет, ровный свет надо всем, молодой от соседних озер, будто там, вдалеке, из осеннего неба построен высокий и светлый собор, если нет его там, то скажи, ради Бога, зачем мое имя, как ты, мелколесьем петляя, рисует случайный, не быстрый и мутный ручей, и читает его пролетающий мимо озер в знойный день самолет. Может быть, что ручей — не ручей, только имя мое. Так смотри на траву, по утрам, когда тянется медленный пар, рядом свет фонарей, зданий свет, и вокруг твой безлиственный парк, где ты высохший веткой рисуешь случайный, небыстрый и мутный ручей, что уносит венки медоносных цветов, и сидят на плече мотыльки камыша, и полно здесь стрекоз голубых, ты идешь вдоль воды и роняешь цветы, смотришь радужных рыб, и срывается с нотных листов от руки мной набросанный дождь, ты рисуешь ручей, вдоль которого после идешь и идешь. вернуться (на основе «Избранного 1994 г.» (СПБ., Камера хранения, 1994) |
