Швейцар снимает ее с винтов по просьбе любопытствующих.
Словно по какому-то печальному и ироническому предчувствию ваятель десятого века посадил на спину этого орла бронзовую летучую мышь с человечьим лицом, которая собственно и служит опорой для требника.
Направо от алтаря в стене замуровано сердце г-на Антуана Бердоле, первого и последнего епископа Ахенского собора, ибо у этой церкви был только один епископ, назначенный Бонапартом; он именуется в эпитафии «primus Aquisgranensis episcopus». [101] Теперь, как и прежде, собором управляет капитул, председателем которого является декан, носящий титул прево.
В одном из мрачных залов собора швейцар открыл передо мною еще одну нишу. Там находился саркофаг Карла Великого. Это великолепный римский саркофаг из белого мрамора, на задней стенке которого резцом замечательного мастера изваяна сцена похищения Прозерпины. Я долго созерцал этот барельеф, которому около двух тысяч лет. С края барельефа четверка бешеных коней, одновременно и адских и божественных, которыми правит Меркурий, уносит к бездне, приоткрывшейся в земле, колесницу, а на ней в отчаянье бьется, извивается и кричит Прозерпина, схваченная Плутоном. Могучая рука бога сжимает полуобнаженную грудь откинувшейся назад девушки; голова ее с разметавшимися кудрями ударяется о прямую бесстрастную Минерву в шлеме. Советница Минерва шепчет что-то на ухо Прозерпине, которую увлекает Плутон. Улыбающийся амур сидит между мощными коленями Плутона. Самыми благородными скульптурными линиями очерчены сражающиеся позади Прозерпины группы нимф и фурий. Подруги Прозерпины силятся остановить крылатых огнедышащих драконов, запряженных в другую колесницу, которая как бы сопровождает первую. Одна из юных богинь смело ухватила дракона за крылья, заставляя его испускать крики боли. Этот барельеф — целая поэма. Эта скульптура — могучая, необычайная, великолепная и чуть-чуть высокопарная — одна из тех, какие создавал языческий Рим, какую мог бы создать сам Рубенс.
Говорят, что прежде чем стать саркофагом Карла Великого, эта гробница была саркофагом Октавиана Августа.
Наконец, уже по другой, узкой и темной лестнице, по которой за шесть веков поднималось немало королей, немало императоров, немало знаменитых посетителей, мой гид привел меня к галерее, образующей первый этаж ротонды; его называют Хохмюнстер.
Здесь сквозь деревянную решетку (гид опустил ее только наполовину — ее опускают до конца лишь перед коронованными посетителями) я увидел каменное кресло Карла Великого. Низкое, широкое, с округлой спинкой, образованной четырьмя гладкими, лишенными всяких скульптурных украшений, плитами белого мрамора, скрепленными железными скобами, это кресло с сиденьем из дубовой доски, прикрытым подушкой из красного бархата, высится на шести ступенях; две из них — гранитные, четыре — из белого мрамора.
На этом каменном кресле, украшенном четырнадцатью золотыми византийскими пластинами, — о них я уже упоминал, — на каменном возвышении, к которому ведут эти четыре ступени из белого мрамора, сидел в своей усыпальнице император с короной на голове, с державой в одной руке и скипетром в другой, с германским мечом на боку, императорской мантией на плечах, крестом Иисуса Христа на шее, ногами опираясь о саркофаг Августа. Он оставался так во мраке на этом самом троне, в этой самой позе в течение трехсот пятидесяти двух лет — с 814 по 1166 год.
В 1166 году Фридрих Барбаросса в поисках трона для своего коронования вошел в усыпальницу, о величественном убранстве которой не поведало нам ни одно предание; это в нее вели бронзовые врата, ныне прилаженные к порталу. Барбаросса и сам был прославленным государем и храбрым воином. Должно быть, это была поразительная минута, когда живой венценосец оказался лицом к лицу с венценосным мертвецом; один — во всем величии императорской власти, другой — во всем величии смерти. Воин победил призрак, живой восторжествовал над мертвым. Святая церковь сохранила скелет, Барбаросса завладел мраморным креслом, на котором восседал прах Карла Великого, он превратил его в трон, на котором четыре века восседали великие императоры.
Действительно, тридцать шесть императоров, считая и самого Барбароссу, были помазаны на царство и коронованы на нем в Хохмюнстере Ахенского собора. Фердинанд II был последним из них, Карл V — предпоследним. С тех пор коронование императоров совершалось уже во Франкфурте.
Я не мог оторвать глаз от этого кресла — такого простого и великого. Я смотрел на эти четыре мраморные ступени, истертые ногами тридцати шести императоров, увидевших здесь зарю своей славы и угасших в свою очередь. Вереница мыслей и воспоминаний теснилась в моем мозгу. Я вспоминал, как Фридрих Барбаросса, осквернивший эту могилу, уже в старости пожелал принять во второй или третий раз участие в крестовом походе и отправился на Восток. Там достиг он прекрасной реки. Река эта называлась Киднус. Было жарко, и ему захотелось искупаться. Человек, который осквернил могилу Карла Великого, мог позабыть об Александре Македонском. Он вошел в эту реку, и его тело сковали ее ледяные воды. Александр, человек еще молодой, едва не погиб в них; Барбаросса, старик, нашел здесь свою смерть.[102]
Когда-нибудь какого-нибудь короля или императора, несомненно, осенит благочестивая мысль. Карла Великого извлекут из шкафа, куда запрятали его ризничие, и снова водворят в его усыпальнице. Будет благоговейно собрано все, что осталось от великого скелета. Ему возвратят его византийский склеп, его бронзовые врата, его римский саркофаг, его мраморное кресло, возвышающееся на каменном постаменте и украшенное четырнадцатью золотыми пластинами. На его череп вновь возложат каролингскую корону, на руку — державу, эти благородные кости вновь облекут парчовой мантией. Бронзовый орел снова гордо займет свое место у ног властелина мира. Вокруг постамента вновь расставят все чеканные раки, осыпанные брильянтами, и все сундуки, некогда унесенные из этого последнего королевского покоя. И тогда, поелику церковь желает, чтобы ее святых можно было видеть в том самом облике, который придала им смерть, через узкие слуховые окна, пробитые в толще стен и забранные железными решетками, при свете лампы, подвешенной к сводам гробницы, коленопреклоненный посетитель сможет увидеть на вершине постамента, к которому ведут четыре белые мраморные ступени, — и их не коснется более человеческая нога, — как на мраморном кресле, отделанном золотом, с короной на голове, с державой в руке восседает этот смутно мерцающий во мраке царственный призрак, который был некогда Карлом Великим.
Это будет величественное видение для всякого, кто осмелится опустить взор в этот склеп, и каждый унесет с собою глубокую думу, которую заронит в него созерцание этой могилы. Народы будут стекаться к ней со всех концов земли, мыслители всех толков посетят ее. Карл, сын Пипина и в самом деле одно из тех совершенных существ, которые обращены к человечеству одновременно четырьмя ликами: для истории — он великий человек, подобный Августу или Сезострису; для легенды — он рыцарь, подобный Роланду, или волшебник, подобный Мерлину; для церкви — он святой, подобный Иерониму или Петру; для философии — он сама цивилизация, воплощающаяся раз в тысячу лет в гиганта, чтобы перешагнуть через какую-нибудь бездну — гражданские войны, варварство, революции, — и называемая то Цезарем, то Карлом Великим, то Наполеоном.
В 1804 году, в тот самый момент, когда Бонапарт становился Наполеоном, он посетил Ахен. Сопровождавшей его Жозефине вздумалось усесться в мраморное кресло. Император, который из уважения к месту был в полной парадной форме, не остановил эту креолку. Но сам он недвижимый, прямой, молчаливый стоял перед троном Карла Великого.
Примечательно, — это тогда же пришло мне в голову, — что Карл Великий скончался в 814 году, а тысячу лет спустя, можно сказать в тот же самый час, свершилось падение Наполеона.
