Пока посылаю тебе только эту записку в несколько слов. Пиши мне, как и прежде, подробные письма. Увы! Когда же соберется вся наша семья? Ах, если бы какое-нибудь спасительное изгнание заставило бы вас всех покинуть Францию!

Поцелуй мою Адель. Пожми руку Огюсту и Полю Мерису.

Ты забыла переслать адресованное мне письмо (неизвестной женщины). А отослала то, что адресовано было тебе. Исправь свою оплошность.

Понедельник, 19 января

Это надо сжечь.

Милый друг, прочти это не медля, со всем вниманием, после чего вынь эту страницу из моего письма и сожги ее. Ты поймешь, что это необходимо сделать прежде всего для себя самой.

Г-жа Д… хочет приехать ко мне сюда. Она намерена выехать 24-го. Пойди к ней тотчас же и убедительно поговори с нею. Необдуманный поступок в такую минуту может повести к серьезным неприятностям. Все взоры в эти дни устремлены на меня. Моя жизнь, полная трудов и суровых лишений, проходит на глазах у всех. Это вызывает всеобщее уважение, свидетельства которого я встречаю даже на улице. В настоящее время нельзя ничем нарушать это положение вещей. Помимо того, я думаю, что очень скоро мы будем в Париже. Скажи ей все это. Отнесись к ней тепло и касайся с осторожностью всего, что наболело в ней. Она легкомысленна, но это благородный и великодушный человек. Не показывай ей этих строк. Сожги их немедля. Скажи, что я напишу ей по адресу, который она мне дала. Удержи ее от опрометчивых решений.

В. Г.

Брюссель, среда, 28 января 1852

Как ты поживаешь, мой Виктор? Шарль расстается с тобой сегодня, и мое сердце полно тревоги за тебя, ты останешься один в своей камере. Бедный, милый мой мальчик! Когда-то ты вернешься ко мне? Каким тяжким гнетом ложатся на мои дни в изгнании дни твоей тюрьмы!

Я не знаю, что случится через полгода, но знаю, что мы будем счастливы, когда заживем вместе. Где? Мне это неизвестно. В Брюсселе, в Англии, в Пьемонте — я согласен на все, лишь бы нам быть вместе. Кстати, о Пьемонте, — Брофферио написал мне прекрасное, очаровательное письмо с приглашением приехать к нему. «Если вас изгнали, — говорит он, — Турин просит вас отдать ему предпочтение». Он говорит, что король — giovine bale! [233] — примет меня с распростертыми объятиями, как и министры Сардинии, и добавляет: «Venite e procurate а me l'onore di annunziare il vostro arrivo…» [234] В другом месте он говорит: «Venite dunque, noi vi aspetamo; la Francia qui avete onorata vi proscrive; l'ltalia che viama et vi ammira vi offra un altra patria». [235] Наконец, если я не захочу ехать в Турин, он предлагает мне сам «una modesta villa nel lago Maggiore…» [236] Это просто-напросто один из прекраснейших уголков в мире. Нам было бы хорошо там, но долг наш, возможно, уехать в другое место, в Джерси хотя бы, откуда мы сможем лучше вести борьбу. Я должен схватиться с Бонапартом один на один.

Когда я писал это письмо, пришли де Флотт и Тестелен. Они сообщили мне, что бельгийское министерство в большом огорчении из-за меня. Неделю назад Бонапарт просил Леопольда удалить меня из Бельгии. Хотя Леопольд тут же сказал нет, но очень мягко. Три его министра-либерала — Рожье, Фрер Орбан и Теш — поддержали его, однако остальные колеблются. Споры, пререкания. В это вмешивается католическая партия. Три министра-либерала подают в отставку… Делаю перерыв, я только что получил письмо, в котором меня просят прийти в министерство юстиции; иду туда, продолжу письмо по возвращении.

Четыре часа. Я вернулся из министерства. Министр временно одержал победу, и мне вручили письменное разрешение проживать в Брюсселе, сроком на три месяца. Но будет ли существовать Бельгия через три месяца? Это еще вопрос.

Милый Виктор, а теперь я должен тебя побранить. Твоя мать пишет, что ты грустишь. Умоляю тебя, бедное мое, кроткое дитя, не падай духом. До сих пор ты был отважен и силен. Будь таким и дальше. Относись к своей камере, как я к своему изгнанию. Здесь только одно может лишить меня спокойствия — это мысль о том, что ты страдаешь, что ты поддаешься унынию. Я бессилен перед ударами, которые поражают вас, дорогие дети. Встряхнись же, стань снова весел и горд, вспомни, о чем ты сам писал мне, когда думал, что горе сломило меня. Все это — великая битва. Будем же и мы в ней исполнены величия. Вы должны считать счастьем, мои мальчики, а я — своей гордостью, что вы, такие юные, принимаете в ней участие, что вы уже получили от нее и ваши нашивки и ваши рубцы, что я имею право сказать тем, кто вместе с нами сражается за прогресс: «Я страдал сам и терпел страдания своих сыновей».

А потом подумай: ведь эти шесть месяцев пройдут. Как знать, протянет ли даже шесть месяцев нынешний режим? События разворачиваются так быстро. Появились превосходные признаки: Монталамбер, Руэр и Дюпен подают в отставку. Это означает, что в стенках балагана появились трещины — крысы бегут оттуда.

Напиши же мне хорошее, веселое и мужественное письмо. Это будет радостью для твоей матери и утешением мне в моем одиночестве. Целую тебя, дорогой сын.

В. Г.

Брюссель, среда, 28 января [237]

Начну с того, милый друг, что приношу тебе благодарность за все, за все. Это письмо передаст тебе г-жа Киселева. Вчера я провел у нее прелестный вечер; она пригласила меня на обед вместе с Жирарденом, которого я так еще и не видел. Он приходил ко мне, а я к нему, но мы не заставали дома друг друга. Жирарден сказал мне: «Кончайте поскорее вашу книгу, если хотите увидеть ее в печати прежде, чем все это кончится». Тем не менее я почувствовал в нем какой-то скептический бонапартистский душок. Он сказал еще: «Госпожа де Жирарден — красная, как и вы. Она полна возмущения и называет его, как и вы, «этот бандит». Жирарден полагает, что Бонапарт через три месяца падет; — разве только он затеет войну, на что толкнет его Персиньи. Тогда, сказал он, к концу марта войска вторгнутся в Бельгию. Надо было бы перебраться в более безопасное место.

Повторилась попытка выставить меня отсюда. Бельгийское министерство до сих пор держалось стойко, но после этого стало колебаться. Прочти, что я пишу по этому поводу Виктору. Впрочем, вам нужно читать все письма, которые я посылаю каждому из вас в отдельности. Ведь это в сущности продолжение одного письма. Я думаю, что все вы его читаете, потому и не повторяю того, о чем уже писал. В Консьержери надо соблюдать ту же осторожность, что и за ее стенами. Читайте мои письма и говорите о них только между собой. Остерегайтесь полиции, ее глаза и уши повсюду. Вероятно, за всеми вами следят больше чем когда-либо.

То, что ты пишешь по поводу впечатления, произведенного этим грабительским декретом, удивительно верно и справедливо. Все преступления, воплощенные в одном, имя которому Второе декабря, затронули буржуа, лавочника или банкира куда меньше, чем эта конфискация. Посягнуть на право — безделица, посягнуть на чей-то дом — злодейство. Сердце у этой жалкой буржуазии в ее кошельке.

Впрочем, говорят, она понемножку приходит в себя, и вновь оживает либеральная оппозиция. Это добрый знак. Но вот что прекрасно: мужество женщин. Повсюду они первые поднимают голову, отнюдь не мужчины. От всей души я кричу им: «Браво!»

А теперь поговорим о Шарле. Он скоро приедет сюда. Здесь нужно работать, иначе пропадешь от тоски и пустоты жизни. Но как работать? Тут нет газет, где платят, а помимо того, бельгийское правительство не позволило бы французскому писателю воспользоваться свободой печати. Чем же заняться тогда? Каким полезным трудом? Мне пришли на ум вот какие мысли. Прежде всего та, которой я уже поделился с Шарлем: пусть все четверо, воспользовавшись материалами, напечатанными в «Evenement», напишут историю последних четырех лет, распределив между собой работу еще до отъезда Шарля. Шарль выполнит здесь свою часть, и книгу охотно раскупят, но этим все и кончится. Так обстоит дело с бельгийской книготорговлей.