А ступени главной лестницы Дворца Правосудия за неимением писателей, «поджариваемых на костре», могли любоваться, как сжигают творения. Стоя внизу этой лестницы, Буэнден сказал Ламеттри: «Вас преследуют потому, что вы атеист янсенистского толка; я же оставлен в покое, ибо у меня хватает здравого смысла быть атеистом молинистского толка». Кроме того, в отношении книг действовали и сорбоннские постановления. Сорбонна, скорей скуфья, нежели величественный купол, господствовала над тем хаотическим скоплением коллежей, каким был в ту пору университет; старый Гез де Бальзак, ссорясь с преподобным Голю, назвал Сорбонну страной латыни; и это прозвище за ней осталось. Благодаря положению, занимаемому ею в схоластической науке, Сорбонна обладала правом нравственной юрисдикции. Сорбонна заставила папу Иоанна XXII отказаться от его теории блаженного видения; Сорбонна объявила хину «преступной корой», по каковой причине парламент запретил хине исцелять; Сорбонна, после разгрома Чивиты-ди-Кастелло, осудила папу Сикста IV и признала правоту Антония Кампани, того епископа, который «был рожден крестьянкой под лавром» и которому Германия «так здорово» пришлась не по вкусу, говорит его биограф, что, обернувшись к ней с альпийских вершин на своем обратном пути в Италию, сей достопочтенный прелат…[204] возгласил: «Aspice nudatas, barbara terre, nates». [205]

Дом № 20 в предместье Берси принадлежал когда-то Прево де Бомону, заживо погребенному в одной из каменных могил башни Бертодьер за то, что он выдал тайну Голодного пакта. Совсем рядом — другой таинственный дом, так называемый Двор преступлений. Что это такое, никому не известно. Перед дверью дома парижского прево, где на резных и раскрашенных деревянных щитах были изображены Эней, Сципион, Карл Великий, Эспландиан и Баярд, признанные «цветом рыцарства и верности», судебный пристав, с жезлом в руке, 30 августа 1766 года огласил эдикт, повелевавший дворянам отныне носить шпагу длиной не более 33 дюймов и «с острием в виде козьей ножки». Париж изобиловал предательски длинными и острыми шпагами. Их носили самым прекрасным образом. Отсюда — эдикт. Понадобились и другие ограничения; в том самом 1750 году, когда в Бельвю убранство одной комнаты для дофина обошлось в миллион восемьсот тысяч франков, был сокращен, из соображений экономического порядка, хлебный рацион заключенных; изнуренные голодом, они взбунтовались. По ним палили через решетки, и многие из них были убиты, в том числе две женщины в крепости Фор-л'Эвек. Один из членов Французской Академии обладал ужасающей любознательностью; это был Ла Кондамин; он воспевал в галантных стихах Клоризу, подобно Жанти-Бернару, и исследовал океан, подобно Васко де Гама. В промежутках же между четверостишием и бурей он взбирался на эшафот, чтобы получше наблюдать казни. Однажды во время четвертования он стоял на самом помосте. Осужденный, перетянутый железными обручами, смотрел на него блуждающим взором. «Этот господин — любитель», — сказал палач. Таковы были нравы. Происходило это на Гревской площади в тот день, когда Людовик XV убил Дамьена.

. . . . . . . . . . .

Стоит ли продолжать? Если было бы позволено цитировать самого себя, то автор этих строк сказал бы здесь: «Я пропускаю многое и не менее интересное». Прибавьте к этому нагромождению страданий непомерные расходы по содержанию Версаля, этого страшного двора, все незаконно взимавшиеся налоги — крайнее средство, к которому прибегали правители семнадцатого века, впоследствии уступившее место биржевому ажиотажу — средству правителей восемнадцатого столетия; и этого безобразного Конти, уродующего щелчками лицо девушки, виновной лишь в том, что она была хороша собой; и этого шевалье де Бульона, оскопляющего некоего простолюдина за то, что последнего звали Лекок; [206] и другого шевалье, одного из Роганов, избивающего палками Вольтера… Что за страшная бездна это прошлое! Зловещий спуск в преисподнюю! Сам Данте не сразу решился бы на него. Вот где подлинные катакомбы Парижа. История не знает более мрачного подземелья. Нет лабиринта ужаснее этого склепа старых деяний, где кроются корни стольких живучих предрассудков, здравствующих еще и поныне. Впрочем, этого прошлого уже нет, но труп его есть; и тот, кто роется в недрах старого Парижа, наталкивается на него. Но слово «труп» говорит слишком мало. Здесь гораздо уместней было бы множественное число. Мертвые заблуждения и бедствия являют собой как бы груду костей. Эти заблуждения и бедствия до краев заполняют собой подземелье, которое называют анналами Парижа. Здесь собраны все предрассудки, все изуверства, все религиозные россказни, все узаконенные вымыслы, все древности, признанные священными: правила, уложения, обычаи, догмы, — и, насколько может проникнуть взор в этот мрак, вы видите зловещий оскал всех этих черепов. Увы! Те злополучные люди, которые нагромождают лихоимства и несправедливости, забывают или же не знают, что всему ведется счет. И деяния тиранов, и тайные королевские приказы об аресте, и священность воли короля, и Венсенский замок, и мрачная темница Тампль, где Жак Моле призывал короля Франции предстать пред божьим судом, и Монфоконская виселица, на которой был повешен ее строитель Ангерран де Мариньи, и Бастилия, куда был заточен Гуго Обрио, ее зодчий, и темницы, напоминающие колодцы, и тюремные камеры, напоминающие свинцовые тюрьмы Венеции, и теснящиеся башни — одни для молитв, другие для заточения, и этот похоронный звон, и гул набата, что несся двенадцать столетий со всех колоколен, и виселицы, и пытки на дыбе, и сладострастие, и нагая Диана в Лувре, и застенки, и торжественные речи коленопреклоненных должностных лиц, и раболепствование перед этикетом, дошедшим в своей утонченности до мучительности пыток, и этот догмат: «все для короля», и все эти нелепости, позор, низости, вырождение мужества, конфискации, преследования, злодеяния, — всему этому тайно велся счет из века в век, и в один прекрасный день оказалось, что весь этот мрак прошлого имеет свой итог — 1789.

1789. Вот уже скоро столетие, как эта цифра беспокоит мысль человечества. В ней — все явления современности.

Даты, выраженные такой цифрой, требуют расплаты.

Платите же.

И не пытайтесь плутовать с этими властными цифрами. Для тех, кто избегает их, они увеличиваются; и вместо цифры 89 перед должником вдруг вырастает цифра 93.

Для чего мы только что напомнили все эти факты и еще столько других, выхваченных наудачу из этого волнующего вороха воспоминаний? Потому, что они объясняют.

У них есть исток — деспотизм, у них есть устье — демократия.

Без них и без их итога — Восемьдесят девятого года главенство Парижа остается загадкой. В самом деле, подумайте. У Рима больше величия, у Трира больше старины, у Венеции больше красоты, у Неаполя больше прелести, у Лондона больше богатства. Что же есть у Парижа? Революция.

Париж — это город-ось, вокруг которой в один прекрасный день повернулась история.

У Палермо — Этна, у Парижа — мысль. Константинополь ближе к солнцу, Париж ближе к цивилизации. В Афинах воздвигли Парфенон, а в Париже разрушили Бастилию.

Жорж Санд где-то великолепно говорит о жизни тех, кто жил до нас. У городов, так же как и у людей, есть свое прошлое бытие, в котором как бы постепенно раскрывается предназначенная им судьба. Париж друидов, Париж римлян, Париж Каролингов, Париж феодальный, Париж монархический, Париж просветителей, Париж революционный, — как длительно восхождение из мрака, но как ослепителен свет!

«После нас хоть потоп!» — изрекает последний из султанов; и в самом деле, при Людовике XV уже ясно чувствуется, что наступает некий предел, — столь ужасающе ничтожно все вокруг. Историю конца восемнадцатого века можно изучать только с помощью микроскопа. Мы видим, как копошатся какие-то карлики, и только: д'Эгюйон, маршал Ришелье, Морепа, Калонн, Верженн, Бриенн, Монморен; и вдруг то, что можно было бы назвать задней стенкой, внезапно раздвигается и появляются неведомые гиганты: и вот перед нами Мирабо, человек-молния, и вот Дантон, человек-гром, и события становятся достойными бога.