Обними за меня Белле и его милую, чудесную жену. До скорого свидания.

Надпиши на конверте с письмом, которое я тебе пересылаю, адрес: «Г-же Онэ. До востребования. Бордо». И поручи опустить письмо в почтовый ящик.

Брюссель, 6 января 1852

Сослали не меня, сударь, а свободу, изгнали не меня, а Францию. Франция вне истины, справедливости, величия и есть Франция-изгнанница, Франция — вне Франции. Мы должны жалеть ее и любить сильнее, чем когда бы то ни было.

Сам я не испытываю страданий. Я наблюдаю и жду. Я сражался, я выполнил свой долг; я побежден, но счастлив. Удовлетворенная совесть — это безоблачное небо нашей души.

Скоро со мною будет моя семья, и я спокойно стану ждать, когда бог вернет мне родину. Но я хочу получить ее только свободной.

Благодарю за ваши прекрасные, благородные стихи.

Ex imo corde. [231]

Виктор Гюго.

Брюссель, воскресенье, 11 [232]

Дорогой друг, жена моя уже передала вам, в каком я восхищении от вашего письма и как благодарен вам за подробности, касающиеся 2 декабря. Шлите мне и дальше все, что вам удастся собрать. Я хочу написать суровую и необычную книгу, началом которой послужат факты, а заключением — идеи. Никогда еще не существовало для подобной книги ни лучшего повода, ни более богатого сюжета. Я обойдусь с Бонапартом по его заслугам. Я беру на себя обязанность увековечить этого шута в истории. Я поведу его за ухо навстречу будущим поколениям.

Скажите Огюсту и моим сыновьям, что я собираюсь в самом скором времени ответить на все их письма, передайте нижайший поклон вашей достойной жене, а вам я крепко жму руку.

В.

Брюссель, 17 января, суббота

У меня всего минута времени, милая, любимая моя жена. Пишу тебе через няню Шельшера, старую женщину, мужества которой хватило бы на десяток молодых людей, она это доказала. Она расскажет тебе свою историю и передаст для меня написанное ею письмо, перешли его с самой ближайшей оказией.

Все идет здесь по-прежнему неплохо. Либеральная пресса стоит за нас, и очень горячо. Посылаю тебе выдержки из газет, касающиеся моей ссылки. Множество газет по всей Бельгии печатают мою речь сорок седьмого года по поводу возвращения семейства Бонапарт. Она производит здесь большое впечатление. Я с радостью думаю, что приезжает Шарль и что недели через две я его увижу.

Он был на балу в Опере? Об этом пишут здешние газеты иезуитов. Милые дети, будьте осторожны. В Париже — шпионство, за его пределами — клевета и злословие.

Я убежден, что Шарль станет здесь человеком.

Вероятно, я добьюсь того, что будет цитадель писателей и издателей, откуда мы станем палить из пушек по Бонапарту. Если не удастся в Брюсселе, она будет в Джерси. Ко мне приезжал Этцель. У него есть замысел, совпадающий с моим. Кроме того, я думаю, Бельгия обратится к нам, чтобы спасти свою книжную торговлю. Посылаю тебе две страницы из одной брошюры. Прочти сама и дай прочесть в Консьержери. Это важный признак.

Этцель сказал мне вчера, что книга, под заглавием «Второе декабря», сочинение Виктора Гюго», будет продана в количестве 200 000 экземпляров, не меньше.

К тому времени, когда все четверо будут на свободе, я наметил ряд совместных работ. Например, «L'Evenement», — почему бы нет? Политическое издательство в Лондоне, литературное издательство в Брюсселе — вот мой план. Два очага, питаемые оба нашим пламенем.

Чтобы довести дело до желанного конца, я должен жить здесь стоической, скромной жизнью, как бы говоря им всем: «Я не нуждаюсь в деньгах, вы видите, я могу ждать». Кто нуждается в деньгах, попадает в руки темных дельцов и погибает. Вспомни Дюма. А у меня — жалкая кровать, стол, два стула. Я работаю целые дни и живу на 1200 франков в год. Они чувствуют мою силу, и предложения сыплются на меня градом.

Когда мы остановимся на каком-либо решении, вы приедете и мы вернем благосостояние нашей семье. Я хочу, чтобы все были счастливы и довольны — ты, жена, и ты тоже, дорогая малютка. Словом, вы все!

Я полагаю, что Мерис, Огюст, Шарль и Виктор могли бы вчетвером написать «Историю», начав февралем сорок восьмого года и кончив 2 декабря.

Распределите между собой работу. Каждый напишет свою часть уже здесь. Мы будем работать за одним и тем же столом, пользуясь одной и той же чернильницей, руководимые одной и той же мыслью.

…Шлю вам всем — на Тур д'Овернь и в Консьержери — свою нежную любовь умиротворенного изгнанника.

Отвечу всем следующей почтой. А пока пишите мне все длинные письма. Милый друг, постарайся хорошенько заполнить свои страницы. Кстати, я видел эту мерзость, которую он именует своей конституцией!

Брюссель, понедельник, 19 января 1852

Это коротенькое письмецо ты получишь по почте. Приложенная к нему страничка объяснит тебе, почему я, не ожидая, пока подвернется удобный случай, пишу тебе через г-жу Белле. На эту страничку ответь немедленно такой же страничкой, в которой ты напишешь, что тобою сделано, и которую я сожгу, как ты сожжешь мою.

Скажи Огюсту, что со следующей оказией он получит письмо. Я напишу также дорогим нашим детям, всем троим, но каждому в отдельности. Их очаровательные письма заслуживают этого.

Беднягу Шарля опечалит разлука с вами. Жить на свободе здесь ему будет хуже, чем там в тюрьме, но я так счастлив, что увижусь с ним. Пусть это утешит его. А Виктора я целую в обе щеки, — тебя тоже, моя дорогая, любимая дочурка, не ревнуй к нему. Он такой смелый и мужественный. Его письма ко мне проникнуты необыкновенным спокойствием, твердостью и ясностью духа, а ведь впереди у него еще целых семь месяцев тюрьмы! Это хорошо, дорогое мое дитя. Видишь, я предугадал твою мысль, подписавшись под последним письмом «умиротворенный изгнанник».

Здесь все стараются, как могут, доказать мне свое уважение. В Бельгии народа пока еще нет, одна только буржуазия. Не зная нас, демократов, она уже нас ненавидела. Газеты иезуитов, — а их здесь великое множество, представляли нас какими-то пугалами. А теперь эти добрые буржуа исполнены к нам уважения. Они негодуют против моей ссылки, над которой сам я посмеиваюсь. На днях в кабачке один из здешних старшин читал мне вслух газету. Вдруг он возопил: «Изгнание!» и так ударил кулаком по столу, что его пивная кружка разлетелась вдребезги.

Вот только сейчас, — сижу я за чашкой шоколада в кафе «Тысяча колонн», где я обычно завтракаю, — подходит ко мне молодой человек. «Я художник, — говорит он. — Прошу вас оказать мне милость». — «Какую?» — «Позволить написать из окна вашей комнаты большую брюссельскую площадь и предложить вам эту картину». И он добавил: «В мире осталось только два великих имени: Кошут и Виктор Гюго».

Подобные случаи бывают всякий день. Мне придется искать из-за этого другое кафе, где я мог бы завтракать. Я собираю вокруг себя толпу, это меня стесняет.

Время от времени ко мне является с визитом бургомистр. Недавно он мне сказал: «Я в вашем распоряжении. Чего бы вы пожелали?» — «Только одного». — «Чего же?» — «Чтобы вы не белили фасада вашей городской ратуши». — «Черт возьми, да ведь белый цвет лучше!» — «Нет, лучше темный». — «Ну, так и быть. Ведь ваше слово — закон. Обещаю вам, что фасад ратуши белить не будут. Но чего вы хотели бы для себя лично?» — «Только одного». — «Чего же?» — «Чтобы вы велели покрасить в темный цвет дозорную башню». (Они ее подновили, и неплохо, но она белая.) — «Черт возьми! Ах, черт возьми! Покрасить в темный цвет дозорную башню! Да ведь белый цвет лучше!» — «Нет, лучше темный». — «Ну, так и быть. Поговорю со старшинами, и все будет сделано. Скажу, что это для вас».