Нельзя допустить, чтобы корректуру правил кто бы то ни было, кроме меня. Постарайтесь переспать мне листы с наименьшим количеством помарок, чтобы можно было обойтись пересылкой лишь одной корректуры, которую я и подпишу к печати.
Этцелю
Марин-Террас, 6 февраля 1853, воскресенье
Наши письма разминулись. Даю вам все полномочия. Как только получу от вас договор, вышлю рукопись. Я все же хочу сказать вам несколько слов, дорогой товарищ по битве. Вы пишете мне о море, но море ваше прозрачно, смысл таков: тому, кто силен, нет нужды быть жестоким. Так вот, заявляю вам, что я жесток. Ваше изречение — старый протест тех, кого бьют, против тех, кто бьет. Посудите сами. Тому, кто силен… и т. д. Так вот, Данте жесток, Тацит жесток, Ювенал жесток, Иеремия называет Ахава гноищем, Давид называет Вавилон блудницей. Исайя, обращаясь к Иерусалиму, говорит: «Ты пристрастилась к любовникам, у которых плоть — плоть ослиная». [240]
Иеремия, Исайя и Давид — жестоки, что не мешает этим провозвестникам божьей кары быть сильными. Оставим в покое древние изречения и будем руководствоваться собственным умом. Да, право, здравый рассудок, честь и истина не могут не возмущаться, и то, что называют их жестокостью, всего только справедливость Иисус был жесток: взяв в руки плеть, он выгонял мытарей из храма и бил их изо всей силы, как говорит Златоуст.
Ведь вы — олицетворение ума и мужества, предоставьте же слабым читать эти нравоучения сильным. Что до меня, я нисколько не считаюсь с сильными, я иду своим путем и, как Иисус, бью изо всей силы.
«Наполеон Малый» жесток. Эта книга также будет жестокой. Моя поэзия пристойна, но не отличается сдержанностью.
Добавлю, что отнюдь не щелчками можно воздействовать на массы. Быть может, я испугаю буржуа, но какое мне до этого дело, если я разбужу народ? Наконец не забывайте вот чего: я хочу иметь когда-нибудь право помешать расплате, воспрепятствовать мести, остановить, если удастся, кровопролитие и спасти все головы, даже голову Луи Бонапарта. Вот почему «Сдержанные рифмы» — плохое название. С этого времени я как государственный деятель хочу, чтобы вместе с моими словами возмущения в души людей запала мысль о возмездии, ином, чем резня. Помните, цель моя теперь — неумолимое милосердие.
Надо все же, чтобы вы знали, какую работу вы собираетесь опубликовать, поэтому я посылаю вам стихотворение, которое даст вам представление о всей книге в целом. Оно написано по поводу моей джерсийской декларации, напечатанной в «Moniteur», и, опровергая все глупости, которые говорились о ней, служит ответом негодяям, назвавшим нас партией преступления. Читайте и судите сами.
Прочтя его, вы поймете, насколько важно, чтобы книга готовилась к печати втайне. Все же хочу сказать вам, что это стихотворение отвечает здесь чувствам всех людей и лучших из них, как, например, Шельшер, — он в восторге от него. Думаю, что нет для нас иного выхода, как действовать с неукротимой энергией в изгнании, чтобы быть в силах сдерживать страсти во время победы. Мы будем сдержанны, когда станем победителями. Но эта книга дышит теми же чувствами, что и «Наполеон Малый», на каждой странице которого — и призыв к оружию и отвращение к кровавой расплате. Вообразите себе, что вам предстоит печатать нечто вроде «Наполеона Малого» в стихах.
Оставьте у себя это стихотворение. Мне кажется, не стоит прежде времени показывать его — это ослабит впечатление новизны. Тем не менее, если вы найдете нужным, познакомьте с ним участников нашего договора. Если их решение остается прежним, пришлите мне договор, и я переправлю вам рукопись. Но не меньше чем в три приема и с некоторыми промежутками. Надо набрать и напечатать ее в течение месяца. Это возможно.
Пробные листы хороши. Письмо г-на Пуона я получил. Написали ли вы г-ну Пельвею о 618 франках, которые он мне должен? Это не терпит отлагательства.
Шлю самый дружеский привет. Уделите от него всем понемногу.
Быть жестоким — ну и что же? Быть справедливым — в этом суть.
В. Г.
Альфонсу Эскиросу
Марин-Террас, 5 марта 1853
Где вы? В Бельгии? В Нивеле? Пишу вам наудачу. Я часто мысленно обращаюсь к вам. Вы, должно быть, это чувствуете. Ваше письмо, датированное концом сентября, тронуло меня до глубины души. Мне показалось, будто то моя и ваша юность обменялись рукопожатием, с тем чувством нежности, которое еще облагорожено изгнанием.
Вы принадлежите к числу людей, которых я люблю самой горячей и самой хорошей любовью. В вашей душе живет глубокое сочувствие к будущему и к прогрессу. Вы поэт в такой же мере, как и оратор: ваши мысли вдохновлены истиной, а глаза озарены отсветом будущего. Растите же, растите духовно, становитесь все добрее, отзывчивей и тверже. Все мы, сколько нас есть, дети века битв и преобразований, люди воинствующего разума и беспокойной совести, приемлем великий закон, который тяготеет над нами, не уничтожая нас; будем готовы к грядущим великим переменам в делах и событиях; пусть с настоящего дня каждый из нас будет человеком-народом, готовясь стать однажды человеком-человечеством.
Пишу вам все это, давая волю мыслям, как придется, как думается, — так море посылает свои волны, свои водоросли, свои дуновения.
Приезжайте же познакомиться с ним, с нашим джерсийским морем, если вы этой весной отправитесь в Португалию. Меня убеждают — и я этому верю, — что в апреле Джерси — настоящий рай. Зимой здесь печально и пасмурно, зато лето все искупает. Прилетайте к нам, милый поэт, вместе с апрелем, с розовой зарей, с весной, с птичьим хором.
Всю зиму я писал мрачные стихи. Они будут называться «Возмездие». Вы догадываетесь, что это такое. В ближайшие дни вы их прочтете. Написав «Наполеона Малого» прозой, я сделал лишь половину работы. Мне удалось поджарить этого негодяя только с одного бока, теперь поворачиваю его на рашпере.
О милый товарищ по духу, товарищ по битве, нам нельзя унывать. Будем непоколебимы, продолжим борьбу, удвоим усилия, будем упорны в войне, объявленной нами всему, что зовется злом, ненавистью и тьмой.
Виктор Гюго.
Луизе Колле
Марин-Террас, 17 марта 1853
Если бы все мои мысли долетали до вас, вы каждую минуту получали бы по письму. Проверьте на себе, каково это — не писать, потому что не все можешь сказать. Но я не хочу, чтобы вы считали меня человеком опустившимся или неблагодарным, вот почему я и пишу вам. Дойдет ли оно до вас, мое письмо? Не застрянет ли в почтовой сумке? О, как прекрасны были времена Вергилия, когда ветерки брали на себя труд относить послания поэтов богам! И даже богиням. Тогда мое письмо непременно дошло бы до вас.
Зима в этом году выпала ненастная — дожди, туманы, бури; но у меня была большая радость — ко мне вернулся мой другой сын. Благодарение богу, он теперь со мной. Как тяжко изгнаннику, когда кого-то не хватает у его домашнего очага!
А теперь пришла весна, вся моя семья здесь, со мной, на сердце у меня стало веселее, солнце улыбается мне, а я улыбаюсь ему. Прежде под моим окном шумел Париж, теперь шумит океан; шум их похож, их величие тоже. Среди редких травинок, которые я называю своим садом, показались первые цветы. Сидя за столом, где я пишу вам, я время от времени вижу красивую белую птицу; она то играет над волнами, купаясь в их пене, то парит в сияющей небесной лазури, и мне кажется, что это пролетает передо мной ваша крылатая поэзия.
Я получил справку, которую вы мне послали, и вставил ее в надлежащее место. Она мне очень пригодится. И не беспокойтесь, я позабочусь, чтобы это ничему и никому не повредило.