А между тем вот что произошло с тех пор, как «Эрнани» была передана в цензуру. Стихи из моей драмы ходят по рукам, причем одни наполовину перевраны, другие выставлены на посмешище; некоторые переданы совершенно точно, но к ним кем-то присоединены бездарные строфы; наконец одни отрывки более или менее ловко искажены, а другие подверглись бесстыдному пародированию. Целые куски произведения, обработанные подобным образом, получили ту полугласность, которой так справедливо опасаются и авторы и театры. Впрочем, виновники этих подозрительных маневров почти не трудились замаскироваться. Они проделали все это совершенно открыто, через газеты.

Но и этого показалось им мало. Обесчестив пьесу в газетах, они принялись бесчестить теперь ее в своих салонах.

Со всех сторон доходят до меня сведения (я уверяю вас, что все это уже получило гласность) о мошенническим образом сделанных копиях «Эрнани», о том, что чтения этой драмы, и в отрывках и целиком, происходили во многих местах, в частности у одного из чиновников министерства, г-на де Корбьера.

Все это очень серьезно.

Нет нужды останавливаться на том, какое влияние авторы подобных происков рассчитывают оказать на судьбу драматического произведения, участь которого решается в течение двух часов и нередко бесповоротно.

Но откуда могут исходить такие происки? С какой рукописи «Эрнани» могли быть сделаны эти пародии, эти подделки в различных вариантах, эти обманным путем сделанные копии, эти тайные чтения? Я прошу министра выяснить, как это случилось.

Вне моего дома существуют только две рукописи «Эрнани». Одна из них хранится в театре. По ней ведутся ежедневные репетиции. Когда репетиция кончается, рукопись снова прячут за семью замками. Ни один человек не может воспользоваться ею. Секретарь театра, которому с самого момента вручения пьесы были сделаны на этот счет строжайшие внушения, хранит ее в абсолютной тайне, неся за это полную ответственность. Другой экземпляр находится в цензуре.

А подделки ходят по рукам. Откуда же, спрашивается, могли они взяться? Из театра, все надежды которого они разрушают и который они разоряют, из театра, где сохраняется полнейшая осторожность и где подобная вещь вообще немыслима, или же из цензуры?

В цензуре есть экземпляр рукописи — он находится в полной ее власти, в полном ее распоряжении. Она может делать с ней все, что ей заблагорассудится. Цензура — мой литературный враг, цензура — мой враг политический. Цензура по существу своему непорядочна, бесчестна и вероломна. Я обвиняю цензуру.

Прошу вас, господин министр, принять мои заверения в совершенном почтении и остаюсь преданным и покорным слугою вашим.

Виктор Гюго.

27 февраля 1830, полночь

Тысячу раз спасибо, дорогой и превосходнейший друг. Узнаю вас во всем, что вы для меня делаете. Я жалею, что вас не было в театре сегодня вечером. Вы бы посмеялись. Классическая клика решила сегодня кусаться и уже начала кусаться, но благодаря нашим друзьям обломала себе на этом зубы. Третий акт был освистан (что повторится еще не раз), но четвертый заставил ее замолчать, а пятый прошел превосходно, еще лучше, чем в первый раз. Мадемуазель Марс была очаровательна. Ее вызывали, поздравляли и совершенно оглушили аплодисментами. Она была просто опьянена своим успехом.

Ну вот, я думаю, дело теперь пойдет. Две первых выручки составляют уже 9000 франков, — случай для театра беспримерный.

Однако не будем почивать на лаврах, враг не дремлет. Необходимо, чтобы третье представление отбило у них всякую охоту действовать.

Поэтому прошу вас, во имя драгоценной свободы нашей литературы, кликнуть клич всем верным и отважным друзьям, чтобы они были в театре в понедельник. Я надеюсь с вашей помощью выдернуть этот последний зуб старому классическому Пегасу. На помощь и вперед!

…Передайте вашему милому брату, что рассчитываю на него в понедельник, хотя, должно быть, «Эрнани» ему страшно надоел. Но речь идет не обо мне, а о нашем деле.

Сердечно ваш

Виктор Гюго.

Сегодняшнее представление, мой дорогой Тэйлор, имело рьяных защитников и прошло при горячих аплодисментах; и все это благодаря решению не уменьшать количества раздаваемых билетов. Мне следовало бы, впрочем, еще поговорить с вами по этому вопросу. Все актеры единодушно считают, что было бы величайшей неосторожностью сокращать число этих билетов. Заметьте, что по ним проходят всё те же друзья, и, значит, это не может повредить нашим доходам, которые наперекор всем бурям продолжают держаться на уровне, превышающем 4000 фр., — а это великолепно. Постарайтесь же выбрать свободную минуту, чтобы побеседовать со мной обо всем этом. Я с удовольствием зашел бы к вам сам, но у меня тысячи дел, которые ежедневно удерживают меня дома до шести часов. Пока, в ожидании свидания с вами, я все-таки буду принимать те же самые меры, как и для прошлых спектаклей, — согласны?

Ваш друг В. Г.

10 марта 1830, полночь

Если у вас есть сведения о каких-либо неправильно розданных билетах, вы окажете услугу и мне и театру, указав, какие и кому именно. Я рассчитываю на вашу ложу на понедельник: не забывайте, что это не менее важно для театра, чем для меня.

16 марта 1830

От всей души, господа! Юные сердца всегда благородны, — им и надлежит решать спор между моими противниками и мною. С полным доверием отдаюсь в ваши руки.

Виктор Гюго.

2-я галерея 5 входов.

Вход через маленькую дверь рядом с г-жой Шеве.

Между четырьмя и пятью часами.

Март 1830

Г-н директор!

Я был глубоко тронут добрыми чувствами учеников Бурбонского лицея, которые просили Французскую Комедию поставить драму «Эрнани». Ничто не может тронуть меня больше, чем этот знак симпатии со стороны молодежи, для которой я работаю и к которой сам принадлежу. Я испытываю к ним истинную признательность и прошу вас, г-н директор, сообщить об этой признательности господам студентам Бурбонского лицея. Я почту себя лично обязанным вам, если вы соблаговолите передать им мою искреннюю и горячую благодарность.

Имею честь пребывать с совершенным почтением, г-н директор, вашим преданным и покорным слугой

В. Гюго.

12 июля 1830

Вы сможете судить по дате этих стихов, мой друг, что они написаны уже давно. Всякого рода причины, в которых я сам не мог бы дать себе отчета, — сначала медлительность, с которой я переписывал стихи, потом какое-то чувство отвращения, какое-то внутреннее недовольство самим собой, — заставили меня откладывать с недели на неделю их отправку вам. Вот они, наконец, — но не читайте их. Смотрите на них просто как на знак моей верной, глубокой и сердечной дружбы.

Выборы почти закончены. Вы, вероятно, уже свободны. Боюсь, что вас уже нет в Маконе. Быть может, вы уже предприняли ваше ежегодное путешествие на воды в Ахен; на всякий случай пишу вам в Макон.

О ваших «Гармониях» поговорим обстоятельно, когда вы вернетесь в Париж. Думаю, вы достаточно знаете меня и уверены в том, что они не нашли бы более страстного защитника, чем я, если бы только они нуждались в защите. Но время борьбы для вас, к счастью, миновало. Ваши «Гармонии» вызывают всеобщий восторг, и они этого заслуживают.