Милостивый государь!

И на этот раз, к своему великому сожалению, я не смогу исполнить то, о чем вы изволите меня просить. Если вам случайно попадутся на глаза несколько страниц, написанных мною о Ватерлоо, в книге, озаглавленной «Отверженные», вы поймете, почему я должен воздержаться, У меня те же патриотические и демократические устремления, что и у вас, но наше понимание исторических событий глубоко различно. На этих страницах я обвиняю Наполеона — обвиняю очень сурово, но с другой точки зрения, чем вы, и смотрю совершенно иначе на самую битву. Впрочем, полемика по поводу Наполеона I кажется мне менее неотложным делом, чем борьба против Наполеона III. Proxumus ardet Ucalegon. [281]

Я осуждаю Наполеона I и борюсь против Наполеона III — вот какова моя позиция.

Думаю, что вы поймете меня, милостивый государь, и согласитесь со мною. Все только что отмеченное мною отнюдь не мешает мне высоко ценить ваш замечательный талант и вашу обстоятельную книгу.

Примите уверения в глубоком к вам уважении.

Отвиль-Хауз, 26 апреля 1869

Спешу ответить, милостивый государь, на ваше письмо. Вам угодно придавать выходу в свет «Человека, который смеется» такое значение, что вы просите меня написать несколько строк специально для Англии. Я мало что могу добавить к предисловию, предпосланному этому роману. Это не английская книга, это — книга общечеловеческая. Впрочем, ее можно считать и английской, в том смысле, что в ней без всяких прикрас изображена одна почти неизвестная сторона истории Англии. Это покажется в вашей стране, быть может, и несколько резким, но во всяком случае поучительным. Остатки испанских и папистских нравов, воплощенные в герцогине Джозиане, без сомнения, заденут современную английскую скромность, но повинны в этом приверженность к Стюартам и католицизм. Я же только историк и мыслитель. Я не знаю английского языка; тем не менее, основываясь на единодушном мнении, желал бы, чтобы издаваемый перевод был похож на превосходный перевод моей книги «Вильям Шекспир», а не на перевод «Отверженных», который никуда не годится и требует исправления.

Повторяю, «Человек, который смеется» — книга прежде всего общечеловеческая. Старая английская аристократия изображена в ней с полной беспристрастностью, — автор «Человека, который смеется» принял во внимание все, что было поистине великого при владычестве лордов, которыми часто руководил патриотизм. Роман такой, как я его понимаю и как стараюсь его написать, с одной стороны — Драма, а с другой — История. Из книги «Человек, который смеется» Англия узнает, какую глубокую симпатию вызывает во мне ее прогресс и ее свобода. Старое соперничество наций для меня не существует; я принадлежу ко всем нациям.

Я — человек, и мое местожительство — вселенная; в Англии я у себя дома совершенно так же, как англичанин у себя дома во Франции. Зачеркнем слово «гостеприимство», сколь оно ни прелестно, и заменим его словом «право» — суровым, но справедливым. Я люблю Англию, книга моя тому доказательство. Вы хотите, чтобы я сказал ей об этом, — исполняю ваше желание. Опубликуйте мое письмо, если вы сочтете это уместным.

Примите еще раз, милостивый государь, уверение в дружеском к вам расположении.

Виктор Гюго.

Отвиль-Хауз, 14 мая 1869

Мой прославленный друг!

Я был взволнован до слез, когда прочел обращение «Вашему брату».

Сегодня я так же растроган вашим чудесным, прочувствованным письмом моему сыну. Вы читаете теперь «Отверженных», позвольте же преподнести вам мою книгу «Человек, который смеется». Вы получите ее одновременно с письмом.

Если когда-нибудь у вас явится желание поговорить со мной с глазу на глаз или, верней сказать, по душам, помните, что в моей хижине изгнанника для вас всегда готова комната. У вас есть брат в Барселоне, но еще один брат ваш — в Гернсее.

Виктор Гюго.

Отвиль-Хауз, 22 мая [282]

Ты написал мне, дорогой мой Шарль, замечательное письмо. Впрочем, других ты и не пишешь. Твоя вторая статья (три клятвы) — просто находка. Включение трогательной истории в проклятие мстителей волнует и внезапно сквозь гнев вызывает умиление. Такое же исключительное и захватывающее впечатление ты произвел и своим «Посещением Барбеса». Я знаю, — мне пишут об этом, — что твои статьи возбуждают большой интерес в Париже. Продолжай работать. Но будь осторожен. Одно лишнее слово — и тебе придется выбирать между тюрьмой и изгнанием. Если бы ты остановил свой выбор на Отвиль-Хаузе, я бы, пожалуй, оказался таким эгоистом, что не стал бы огорчаться.

Да, твое письмо о «Человеке, который смеется» — целая статья. Какая жалость, что оно не напечатано! Такая благородная, проникновенная критика — большая редкость в наши дни. Ты способен перевоплотиться в героев книги, ты изумительно раскрываешь тьму невежества одних и глубину падения других. Эти страницы превосходны, и я чувствую в них твою глубокую и нежную привязанность ко мне.

Жду от тебя вестей. Не забывай, что нужна по крайней мере неделя, чтобы подготовить для вас комнаты.

Отвиль-Хауз, 30 мая 1869

Дорогой Альфонс Карр!

Предавать ли это письмо гласности — решайте сами. Что касается меня, то мне этого не нужно. Я никогда не оправдываюсь. Просто, побуждаемый нашими дружескими чувствами, я хочу дать вам некоторые сведения. Только и всего.

Мне сообщили об одной вашей статье, впрочем чрезвычайно удачной, в которой вы говорите, что я в прошлом был «завсегдатаем Елисейского дворца». Разрешите сказать вам, что вы заблуждаетесь. Я был в Елисейском дворце всего-навсего четыре раза. Мог бы даже указать даты. С того дня, когда отреклись от письма Эдгару Нею, моей ноги там больше не было.

В 1848 году я был лишь либералом. Только в 1849 году я стал республиканцем. Истина предстала передо мной побежденной. После 13 июня, когда я увидел Республику поверженной, сознание, что право на ее стороне, поразило и растрогало меня, тем более что минуты ее были уже сочтены. И тогда я встал на ее сторону, на сторону угнетенных.

Возможно, когда-нибудь я об этом расскажу. Те, которые обвиняют меня в том, что я новоиспеченный республиканец, правы. Я примкнул к республиканской партии достаточно поздно, но как раз вовремя, чтобы получить свою долю изгнания. Я ее получил. И это хорошо.

Ваш старый друг

Виктор Гюго.

Отвиль-Хауз, 14 июля [283]

Великая дата

Дорогой моему сердцу поэт, я был глубоко тронут вашим письмом и вашей статьей.

Я согласен с вами — вы, Байрон и Шелли — три аристократа, три республиканца. И я сам тоже поднялся из аристократии к демократии, пришел от пэрства к республике, как рекою приходят к океану. И это прекрасно! Что может быть знаменательней, чем такое торжество правды.

Благодарю ex imo corde за вашу превосходную статью о моей книге. Какая это высокая философия, и какой глубокой интуицией вы обладаете!

В большом критике чувствуется большой поэт.

Отвиль-Хауз, 1 августа 1869

Мой дорогой и давнишний коллега!

Мы знаем друг друга, ибо встретились в огне испытаний. Скоро уже восемнадцать лет с тех пор, как мы вместе сражались в той безнадежной битве. Восьмого декабря она была проиграна, но мы все еще держались; я председательствовал на последнем собрании левых, вы были секретарем. Потом пришло изгнание.