В конверте лежат:

1) записка на получение у Лакруа твоего экземпляра;

2) титульный лист с моей подписью, который ты вложишь в самом начале первого тома.

До новой встречи и навсегда

Siempre tuyo [272]

В. Г.

Милостивый государь!

Я прочел ваши благородные стихи, прочел предпосланные им благородные слова, которые так любезно обращены ко мне.

Я благодарю вас, я восторгаюсь вами, я уважаю вас.

Смелее! Вы достойный испанец — этим сказано уже немало, вы достойный гражданин — что еще больше.

Если что-нибудь и можно поставить выше родины, то только свободу.

Любовь к свободе и любовь к родине — эти два чувства воодушевляют вашу красноречивую поэму, и в этих двух источниках вдохновения вся ваша душа.

В своем великодушии вы бичуете гнусные проявления Силы, со всей решительностью провозглашаете высочайшие Права человека на существование.

Возвысьте же голос, не падайте духом, ведь вы владеете истинной Силой — мыслью.

Слуги тирании — ничто перед носителями идеала. Идеал — такова цель прогресса, такова вершина цивилизации.

Я горячо люблю Испанию, я почти что один из ее сынов, и мне радостно видеть, что она, эта великая, прославленная Испания, ведомая такими благородными людьми, как вы, все больше и больше приближается к свету.

Распад и созидание — таков закон вселенной.

Когда распадаются тирании, созидается Европа.

Будем же европейцами.

Это начало всеобщего братства.

Поэт, философ, человек! Я с вами!

Ваше право указывает вам поле деятельности, ваш талант возлагает на вас миссию.

Вперед, вы победите!

Виктор Гюго.

Отвиль-Хауз, 20 апреля 1866

Отвиль-Хауз, 20 мая 1866

Милостивый государь!

Я знал и высоко ценил вас как поэта. Теперь вы предстаете предо мной как критик. Один достоин другого. Бесспорно, вы служите высокому искусству. Я только что прочел ваш превосходный, убедительно написанный очерк о моей лирике. Я был очарован, тронут и порой просто приведен в восхищение теми высокими качествами философа и художника, которые вы проявили на этих нескольких страницах.

Вы обладаете двумя достоинствами, без которых ум не может считаться совершенным: чувством современности и пониманием вечно прекрасного. Вы постигли девятнадцатый век и постигли идеальное. Отсюда сила вашей критики, отсюда ваша проницательность художника.

В наши дни много говорят о понимании прекрасного, и те, которые больше всего говорят о нем, менее всего им обладают. Для них прекрасное ограничено местным и преходящим — французским искусством семнадцатого века, — им совершенно чуждо то, что я сейчас назвал пониманием вечно прекрасного.

Так, во имя Буало они уничтожают Горация и во имя Расина отрицают Эсхила. Увести литературу от этого ложного понимания, вернуть ее к истинному пониманию прекрасного, оставшегося неизменным от Аристофана до Шекспира и от Данте до Мольера, — вот задача такого ума, как ваш. Когда говорят; задача, подразумевают: миссия; когда говорят: миссия, подразумевают: долг.

Продолжайте же свой большой труд, стремясь к идеальному. Благодарю вас за себя и рукоплещу вам от имени всех.

Виктор Гюго.

Отвиль-Хауз, 27 мая 1866

…Ваш «Людовик XV» — одна из ваших лучших книг. Этот король покоился в могиле и давно уже сгнил. Вы явились и воскресили его. Вы приказали этому трупу: «Встань!» — и вновь вдохнули в него его омерзительную душу. Теперь он движется и возбуждает страх. Вместе с царствованием вы обрисовали и век: ничтожное и великое. В вашей книге и миазмы прошлого и дыхание будущего, поэтому в ней слышится и угроза и обещание лучшего, поэтому она поучительна.

Благодарю вас за нее; я всего лишь свидетель девятнадцатого века. В одном я отдаю себе должное — я понимаю все, что дала нам эта великая эпоха, в которой вы заняли столь высокое место. Я люблю свое время и своих современников — в этом моя единственная гордость и, можно даже сказать, единственная радость. Дорогой историк, дорогой философ, жму вашу руку и приветствую ваш светлый ум.

Виктор Гюго.

Отвиль-Хауз, 17 июня 1866

Мой прославленный друг!

Скоро прольется кровь, благородная итальянская кровь. Вам потребуются добровольцы, хирурги и лекари для ваших лазаретов. Направляю вам такого добровольца — г-на Сент-Ива; он — сын уважаемого парижского врача и сам тоже врач.

Г-н Сент-Ив — ученый, хотя он и поэт, он — талантливый поэт, хотя он и ученый. Эти качества не исключают друг друга. Кроме того, он храбр, и он солдат, но солдат, обладающий драгоценным свойством — способностью исцелять нанесенные им раны. Позвольте рекомендовать его вам, мой дорогой Гарибальди, и в предвкушении победы с радостным волнением пожать ваши сильные, мужественные руки.

Виктор Гюго.

Отвиль-Хауз, 18 июня 1866

Я только что прочел, уважаемый господин Метивье, корректуру, которую вы мне любезно прислали. Ваше почтенное письмо глубоко меня тронуло. Для меня существует только два типа поэтов — поэт всемирный и поэт местный. Один воплощает идею «Человечество», второй представляет идею «Отчизна».

Идеи эти соприкасаются одна с другой. Первую из них олицетворяет Гомер, вторую — Бернс.

Порою отчизна — это сельская церковь, деревня, поле; это плуг или лодка — кормильцы человека. Идея «Отчизна», возвращенная, таким образом, к своим истокам, суживается, но значение ее не уменьшается; хотя она менее возвышенна, она не менее трогательна, и если она теряет в величии, она выигрывает в нежности.

Вот эту родную церковку, это печальное и близкое сердцу поле дедов, этот священный семейный очаг нахожу я в ваших стихах, таких глубоких в своей простоте, таких изящных в своей суровости.

Вы говорите проникновенно и чарующе о старом, милом нам нормандском языке. Я счастлив, что у вашей родины такой сын, как вы. Чем Бернс был для Шотландии, тем вы являетесь для Гернсея.

Ваша родина гордится вами, и она права. Она подает благородный пример большим странам. Она венчает вас при жизни. Она не ждет вашей смерти, чтобы оказать вам почести. Вы ее разум, ее светоч. Она это знает и приветствует вас. Местная подписка, которую я, не колеблясь, назову национальной, покроет расходы по изданию ваших сочинений. Это правильно. Это справедливо.

Гернсей совершает этим достойное и хорошее дело, и я воздаю ему хвалу.

Вы любезно изъявили желание, чтобы я в публичном выступлении отметил это проявление любви ваших сограждан и лично присутствовал на празднестве, устроенном вашей родиной в честь вашего таланта. Увы! Я только прохожий, а тот, кто лишен своей родины, нигде не может присутствовать — он всего лишь тень. Но вы настаиваете. В ваших глазах это «милость», и вы просите «оказать» вам ее. Я согласен ее оказать и благодарю вас.

Виктор Гюго.

Брюссель, 27 июня 1866

Я сейчас в отъезде, так же как и ты, дорогой мой Альфред. Не знаю, куда адресовать тебе письмо. Получишь ли ты его? Твое послание все-таки до меня дошло, чего нельзя сказать о джерсийских газетах, о которых ты упоминаешь. Ну и отчитал же ты Колкрафта, и с каким возвышенным и ироническим красноречием! Лучше и нельзя. Ты взываешь ко мне, но я не имею ни малейшего понятия об этом скорбном деле Бредли. И затем — увы! — что я могу сказать? Бредли только один из многих, его казнь теряется среди многочисленных казней нашего мира. Цивилизация вздернута на дыбу. В Англии снова введен расстрел, в России — пытка, в Германии — наемные убийцы. В Париже — в политике, литературе и философии, всюду — падение нравственных устоев. Французская гильотина работает так усердно, что подзадоривает английскую виселицу.