Я слышу, как национальный гвардеец сетует на то, что так бессмысленно разрушили решетку, обломки которой еще валяются на мостовой. Другой национальный гвардеец говорит: «А я республиканец; это естественно, ведь я швейцарец».

Улицы вокруг площади Руаяль безлюдны. Перестрелка продолжается, очень частая, очень близкая.

На улице Сен-Жиль, у дома, где в 1784 году жила графиня Ламотт-Валуа, столь известная по «делу ожерелья», муниципальный страж преграждает мне путь.

В обход, переулком Дуз-Порт, я пробираюсь на улицу Сен-Луи. Она имеет странный вид. В одном конце ее рота солдат, развернувшись во всю ширину улицы, медленно шагает вперед с ружьями наперевес. Я попадаю в толпу людей, бегущих врассыпную. Только что на углу переулка Дуз-Порт убили какого-то молодого человека.

Дальше идти невозможно. Я поворачиваю обратно к бульвару. На углу улицы Арле — кордон национальной гвардии. Один из солдат, с голубой ленточкой за июльские дни, грубо останавливает меня: «Прохода нет!» Вдруг его голос смягчается: «Право, сударь, я вам не советую идти в ту сторону». Смотрю — это мой полотер.

Не считаясь с запретом, я дохожу до улицы Сен-Клод. Свернув туда, я вижу, что все прохожие ускоряют шаг. На противоположном конце улицы, у церкви, появился отряд пехоты. Вот две старухи: одна из них тащит на себе тюфяк и поминутно вскрикивает от ужаса. Иду дальше. Солдаты загородили конец улицы. Мимо меня опрометью бегут несколько молодых парней в блузах. Вдруг солдаты берут ружья на изготовку и целятся. Я едва успеваю броситься за тумбу, чтобы укрыть хотя бы ноги. Я попадаю под обстрел. Никто не ранен. Я иду навстречу солдатам, махая шляпой, чтобы они не возобновили огонь. Приближаюсь вплотную — ряды раздаются. Прохожу, но мы не обмениваемся ни единым словом.

Улица Сен-Луи безлюдна; такой вид улицы имеют летом, часа в четыре утра. Лавки заперты, окна закрыты, нигде ни живой души, яркий солнечный свет. На улице Руа-Доре соседи переговариваются, стоя у дверей. По улице Сен-Жан-Сен-Франсуа скачут две лошади, вероятно выпряженные из какой-нибудь повозки, взятой для сооружения баррикады; за лошадьми бежит растерянный возчик. В конце улицы Сент-Анастаз, по-видимому, стоят в засаде значительные силы национальной гвардии и линейных войск. Я расспрашиваю окружающих. С полчаса назад сюда пришли семь-восемь молодых рабочих, волочивших ружья, которые они не умели толком зарядить. Все юнцы лет по четырнадцать — пятнадцать. На глазах у жителей соседних домов и прохожих, внимательно следивших за их действиями, они молча приготовили свое оружие и захватили какой-то дом, где оказались только старуха и ребенок. Там они подверглись осаде, длившейся всего несколько минут. Выстрелы, от которых я укрылся, предназначались для тех из них, кто пустился бежать по улице Сен-Клод.

Все лавки заперты; открыт только кабачок, где пили вино участники восстания, а теперь — пьют национальные гвардейцы.

Три часа дня. Я ходил посмотреть, что делается на бульварах. Там полно народу и войск. С улицы Сен-Мартен доносятся ружейные залпы. Я вижу, как мимо окна Фьески во главе эскадрона лихих драгун с саблями наголо проносится верхом на коне генерал-лейтенант в парадной форме, окруженный офицерами. У Шато д'О нечто вроде военного лагеря; актрисы театра «Амбигю» смотрят на это зрелище с балкона своего фойе. Сегодня вечером ни в одном театре на бульварах не будет спектакля.

На улице Сен-Луи все следы беспорядка исчезли. Теперь восстание сосредоточено у Центрального рынка. Какой-то национальный гвардеец сказал мне: «Там их больше четырех тысяч на баррикадах». Я ничего не ответил этому храброму воину. В такие минуты, как сейчас, глаза становятся увеличительными стеклами.

На постройке дома на улице Кутюр-Сен-Жерве каменщики возобновили работу. На улице Перль только что убили человека. На улице Труа-Павильон несколько молодых девушек играют в волан.

Перепуганный владелец прачечной на улице Эшарп уверяет, что там провезли пушки и что он насчитал их восемь штук.

Восемь часов вечера. Квартал Маре по-прежнему довольно спокоен. Мне сказали, что на площади Бастилии выставлены пушки. Я пошел туда, но ничего не мог разглядеть: сумерки уже сгустились. На площади в безмолвном ожидании стоят несколько пехотных и конных полков. Толпа постепенно привыкает к зрелищу фургонов, подвозящих войскам продовольствие. Слышен грохот — это сбрасывают дрова для сторожевых костров.

Полночь. На бульварах патрулируют целые батальоны. Пылающие повсюду бивуачные огни озаряют багровым светом фасады домов. Мимо меня торопливо проходит мужчина, переодетый женщиной, в белой шляпке и черной, очень густой вуали, совершенно закрывающей лицо. В ту минуту, когда на часах всех церквей пробило полночь, в глубокой тишине, окутавшей город, четко прозвучали два ружейных залпа, очень долгих, очень густых.

Я слышу, как в направлении улицы Тампль с оглушительным лязгом проезжает длинная вереница повозок. Уж не пушки ли это?

Девять часов утра. Возвращаюсь домой. Издали вижу, что от большого бивуачного костра, горевшего на углу улицы Сен-Луи и улицы Эшарп, не осталось и следа. Подойдя ближе, я замечаю человека, который, сидя на корточках у фонтана, с чем-то возится. Приглядываюсь внимательнее. Человек, видимо, встревожен этим. Оказывается, он поливает водой тлеющие поленья, затем взваливает их себе на плечи и уносит. Это последние головешки, которые войска, уходя с бивуака, оставили на мостовой. Действительно, сейчас там виднеется только несколько кучек красноватого пепла. Солдаты возвратились в свои казармы. Восстание кончилось. От него будет хоть та польза, что какой-то бедняк обогреется зимой.

Во вторник В. Г. был избран в Академию. Два дня спустя его пригласила к себе на обед г-жа де Жирарден, жившая в то время на улице Лафит.

На этом обеде был и Бюжо, тогда еще только генерал; он как раз недавно получил назначение на пост генерал-губернатора Алжира и готовился отбыть туда.

Бюжо было в ту пору шестьдесят пять лет. Это был бодрый еще человек, с очень румяным лицом, изборожденным следами оспы. Он отличался некоторой резкостью, которая, однако, никогда не переходила в грубость. В нем было какое-то сочетание крестьянина со светским человеком; этот видавший виды воин ничем не напоминал неповоротливого солдафона — держался он непринужденно, был остроумен и обходителен.

Г-жа де Жирарден посадила генерала справа от себя, а В. Г. — слева. Между поэтом и солдатом завязалась беседа, в которой принимала участие и г-жа де Жирарден.

Генерал с большим раздражением говорил об Алжире. Он уверял, что это завоевание лишает Францию возможности разговаривать с Европой полным голосом; что нет, впрочем, ничего проще, чем завоевание Алжира, — стоит только окружить туземные войска (а сделать это легко) — и они оказываются пойманными в мышеловку так, что от них остается одно мокрое место; к тому же, говорил он, колонизация Алжира — дело очень трудное; земля там неплодородная; он сам осматривал земельные участки и видел, что колос от колоса растет там на расстоянии полутора футов.

— Как! — воскликнул В. Г. — Так вот что стало с той страной, которую когда-то называли житницей римлян! Но если даже все обстоит именно так, как вы говорите, я все же думаю, что наша победа в Алжире — большое и радостное событие. Это наступление цивилизации на варварство, это просвещенный народ, идущий к народу, еще погруженному во мрак. Мы — греки современного мира, и наш долг нести миру свет. Теперь наша миссия приходит к концу, и мне остается лишь петь осанну. Вы относитесь к этому иначе, чем я, это вполне понятно. Вы рассуждаете как воин, как человек действия. Я — как философ, как человек мысли.[123]От г-жи де Жирарден В. Г. ушел довольно рано. Это было 9 января. Шел густой снег. На В. Г. были тонкие башмаки, и, выйдя на улицу, он увидел, что идти домой пешком невозможно. Он пошел вниз по улице Тэтбу, зная, что на углу, у бульвара, находится стоянка фиакров. Однако там не оказалось ни одного экипажа, и он стал ждать.