— Неужели не существует никакой системы защиты от подобного обмана?

— В общем-то нет. Все зависит от того, придет ли кому-то в голову сверить параметры сделки с другими, схожими. Уоллес и Рэнкин исходили из предпосылки, что этого не произойдет. Да и в любом случае — откуда постороннему знать настоящую цену? Если бы, по невероятному стечению обстоятельств, неверно указанная цена все же выплыла наружу, они позаботились о том, чтобы вся ответственность пала на меня. На каждой учетной карточке стоит моя подпись, в швейцарском банке лежит полтора миллиона долларов, и счет этот рано или поздно обнаружат.

— Как они смогли получить образец твоего голоса?

— Когда я первый раз произнесла в трубку свое имя, анализатор ответил, что голос не опознан. Тогда я повторила фразу так, будто, сидя за рабочим столом, говорила с кем-то по телефону. Ты и сам много раз меня слышал: вежливый, уверенный, внушающий доверие голос. Сработало. Им достаточно было записать какой-нибудь телефонный разговор.

— А номер счета? Ведь он тоже прошел через анализатор?

— К этому я и подхожу. Как-то раз, около полугода назад, ко мне подошел Рэнкин, сказал, что его мучает похмелье, что не в состоянии даже прочесть столбец цифр. Не соглашусь ли я помочь ему? Помню, я удивилась: как в таком состоянии можно работать — ведь цифры на бумаге совершенно отчетливы? Очень хорошо это помню.

— Тогда-то он и записал тебя.

— Уверена. Видишь, все до смешного просто. А потом, само собой, отец. Я дочь известнейшего мошенника. Значит, заговорила кровь. Люди так считали и раньше — что ж, теперь они будут улыбаться и твердить: мы вам говорили, мы предупреждали о том, что ей нельзя верить. Представляешь, что начнется в газетах? Они вынесут приговор еще до того, как я успею произнести хотя бы слово. Меня распнут, как отца. Четыре года работы, когда каждый день за спиной слышатся издевательские намеки, четыре года попыток восстановить доброе имя. Ради чего я старалась? Отца замарали грязью, но я всегда верила, что он невиновен, что бежать ему пришлось совсем по иным причинам, что деньги достались другому. Когда одноклассник называл отца вором, я била его в лицо. Всю жизнь я дралась за его честь, а в результате?

Нервное напряжение, в котором Хелен находилась уже более полусуток, сделало свое дело: закрыв руками лицо, она разрыдалась.

— Негодяй! — Ее сдавленный голос походил на стон. — Он без всяких колебаний бросил меня с матерью. Я просто обманывала себя!

— Кэриад…

Звучавшая в словах Хелен ярость ранила Дая, оскорбляла его память о друге. Для него было невыносимо видеть, как Хелен пытается отречься от того, что и в худшие времена оставалось в ее глазах правдой. Сердце пронзило болью. Севшим голосом Дай произнес:

— Нет, Кэриад. Все было не так.

Его пересохшее горло горело. Он молчал двадцать три года. Хватит! Молчание раздавит Хелен — как, собственно, может раздавить и правда, если он ее скажет. Сейчас не время для вспышек непредсказуемости, для взрыва эмоций. Хелен убегала из дома, восемь лет скиталась по морям, изнуряя душу бесплодными поисками. Убедившись в их тщетности, попыталась без остатка раствориться в работе, в Сити, — и карьера ее рухнула. В эти минуты Дай понял, что обязан сказать ей правду, что не может больше отводить удары судьбы.

Почему же так трудно говорить, когда перед глазами стоят давно, казалось, забытые события, стоят совершенно отчетливо, будто и не пронеслись над ними десятилетия?

Память перенесла его в 1976 год, в холодную и ветреную октябрьскую ночь, когда изможденный, сотрясаемый дрожью Джек Дженкс с лицом мертвеца вошел в этот дом. Правда оставалась погребенной так глубоко и так долго, что легче было бы считать ее вымыслом. Но куда спрятать чувства? Думая о той ночи — а видит Господь, Дай всегда старался избегать этих мыслей, — он постоянно испытывал невыразимую муку.

Как учится ходить ребенок? Один крошечный шажок за другим. Так и он: одно произнесенное слово притягивает следующее, затем слова выстраиваются во фразы, фразы — в историю. Глядя в искаженное болью лицо Дая, Хелен внимательно слушала.

— Двадцать три года назад в этом кресле сидел твой отец. Ему было сорок два, и жизнь для него кончилась, он потерял абсолютно все.

— О Боже! — выдохнула Хелен.

— Выслушай меня. Сейчас ты узнаешь правду. — Дай сделал большой глоток бренди. — Все началось за двадцать лет до этого, в пятидесятых, когда мы были еще в Кембридже. Учили арабский, преподаватели хвалили обоих. Вышло так, что на нас обратили внимание, и незадолго до выпуска к нам подошли люди из секретной службы — из «фирмы», как ее называли. Долгие беседы за чашкой чая перед пылающим камином уютного домика в Пемброуке. Потом — Лондон. Вы сможете быть весьма полезными, сказали нам. Так и вышло. Ах, как волновало это наши души! Интересы королевы, интересы страны, дело для истинных джентльменов и прочее. Мы и понятия не имели, чем все закончится. Объездили весь Средний Восток, я под крышей торговца, а твой отец — банкиром. Он умел подходить к людям, очаровывал их, его повсюду принимали за своего. Фактически он стал первым западным финансистом, добившимся успеха в Аравии. Я скупал ковры и антиквариат, Джек оказывал банковские услуги. Мы вели дела с военными, министрами, с террористами. Вечерами курили кальян и пили чай с мятой в кабинетах меджлиса. «Фирма» предложила твоему отцу вплотную заняться террористами, проследить, откуда они получают деньги, предложить по возможности им свою помощь. Джеку удалось сблизиться с НФОП, Народным фронтом освобождения Палестины, возглавлявшимся тогда Джорджем Хабашем. Это было еще до тебя, Кэриад. Потом появилась ты, научилась ходить, пошла в школу. К этому времени отец пользовался полным доверием своих новых друзей — до того момента, когда стало известно об исчезновении принадлежавших террористам двадцати миллионов фунтов. Решили, что их украл Джек. Обстоятельства действительно указывали на него: в неудачное время он оказался в самом неподходящем месте. И все же деньги взял не он. Не думаю, чтобы в НФОП выяснили, кто их похитил. Возможно, один из своих. Но доказать, что твой отец невиновен, можно было только одним способом: снять с него «крышу». Джеку пришлось скрыться. Он пришел ко мне за советом, хотел забрать твою мать и тебя, но это было слишком рискованно. Твоя мать все равно не пошла бы с ним, ни за что. Думаю, потрясение просто парализовало ее, ведь она и понятия не имела о его работе на разведку. Взять тебя она тоже не позволила бы, отец даже не просил. Господи, как он рыдал! Никогда еще не приходилось мне видеть человека в таком горе.

На минуту Дай смолк, наклонился к собакам, потом продолжил:

— Ему было нужно уехать куда-нибудь на край света. У нас был друг, еще по Кембриджу, тоже сотрудник «фирмы». Он нашел Джеку убежище на другом континенте. Твой отец оказался в Перу. В газетах поднялся страшный шум, писали о банкире, укравшем деньги своих клиентов. Поскольку никакого опровержения не последовало, пресса пустилась во все тяжкие. Репутация отца рухнула, но он успел уйти. Газетчики так и не разыскали его. Не знаю, как НФОП, я очень долго ничего не слышал о них. Двадцать три года, Хелен. С того времени мне ничего о твоем отце не известно.

Хелен смотрела в огонь, с трудом дыша. Она помнила жуткую тишину той ночи, когда пропал отец. Как ждала его она маленькой девочкой по вечерам, как вслушивалась в шаги за дверью! Отец входил, она бросалась ему на шею, прижимаясь щекой к мягкой рубашке, а за ужином все трое строили планы на выходные. Но той ночью минуты в тишине казались бесконечными, нудными днями. Мир стал безмолвным. Хелен прикрыла глаза, пытаясь отогнать застарелую боль. Такое не под силу вылечить даже времени. Время лишь обостряет ее: как забыть чувство пугающего одиночества в дни рождения, медленно сохнувшие слезы?

— Почему? Скажи, Дай, почему он уехал?

— Он должен был сделать это. Для общего блага. Другого выхода не было.