дуб.

Лицо Луки Филипповича сразу прояснилось.

— Ласточка моя! Да за что мне на тебя сердиться?

— Может, что сделала али вымолвила не по нраву?.. Коли так, прости меня, глупую!

— Полно тебе!.. Ишь, и слезки в глазах… Ай-ай! и совсем-то ты еще девочка, а не бабенка замужняя… Ну, можно ль так! Ах, ты, золоташка! — говорил Стрешнев, целуя жену. — Вот, все мне говорили, — продолжал он, — смотри, Лука Филиппович, не дело ты это затеял жениться на старости лет на молоденькой — беду себе готовишь. Вот те и беду! Чай, и молодых мужей так не любят, как меня женка. Ведь любишь?

— Ну, вестимо ж люблю! Как спрашивать не грех, — ответила боярыня и обняла старика, и прижалась розовой щечкой к его морщинистой щеке.

Она не лгала — по-своему он любила мужа, что не мешало ей с легким сердцем изменять ему. Он был стар и сед, а тот, Тихон Степанович, был такой молодой, веселый… Соблазн велик. Первый шаг был труден, а раз он совершился — жалеть было поздно, надо было пользоваться тем, что куплено грехом. И она не жалела, и пользовалась, и не считала себя хуже других. Муж в ней души не чаял, и она вертела им, как хотела, Тихон Степанович обожал — чего она могла еще желать? Она была довольна и счастлива. Правда, где-то там, в глубине души, шевелился иногда беспокойный червячок опасенья: а что, если узнает муж? Но она спешила успокаивать себя: как ему узнать? Кто из слуг знает, тот надежен и закуплен — им же прибыльнее, коли боярин ничего знать не будет… Не проведать ему!

Беспокойство пробуждалось в ней тогда, когда она видела мужа сумрачным. Поэтому она всегда старалась выведать причину его дурного расположения духа. Сегодня она не йа шутку встревожилась, увидя Луку Филипповича что-то слишком угрюмым и, как показалось ей, холодным с нею. Поласкавшись достаточно с мужем, боярыня промолвила:

— Ай, да и хитер же ты, муженек милый!

— Я? С чего взяла?

— Да как же! Стал ласкать, целовать — глаза мне отвел.

— Вот на!

— Я его спрашивала, почему он со мной словцом не перекинулся, а он молчок.

— Глупышка! Да как же я скажу с чего, коли просто ненароком вышло?

— А с чего грустен так?

— Невзгода пришла на старости лет.

— Какая?

— Подниматься надо со своего родного гнезда, ехать в чужие места.

— Да что ты!

— В опалу впал, с чего — не знаю. Борис Федорович на меня озлобился что-то, и царь прогневался. Приказывают мне из Москвы в Углич отъехать.

— В Углич! Ах, Боже мой!

— Да… Якобы к царевичу Дмитрию для оберегания.

— Ах, Боже мой! Боже мой! — бормотала Анна Григорьевна. Она до того взволновалась, что побледнела.

— Трудненько будет привыкать на новых местах.

— И скоро тронуться надо?

— Да, седьмицы через две… К вешнему Миколе там быть приказано.

— Батюшки! Пока сберемся, пока доедем…

— Выходит, что нам всего несколько дней в родном доме провести придется… Ох, грехи, грехи! Пойду сосну, что ли, напоследок. И ты прилегла бы…

— Нет, мне не до сна.

— Ты не больно к сердцу принимай!

— Как не принимать этакое!

— Что делать! Авось, и там жить будем не хуже.

Он поцеловал жену и вышел из комнаты.

— Марфуша! — крикнула боярыня холопку, едва муж вышел.

Молодая, шустрая бабенка прибежала на зов.

— Что прикажешь?

— Беги сейчас к Тихону Степановичу… Смотри только, чтоб кто не заприметил.

— Не впервой, боярыня!

— Скажи, чтоб он немедля шел сюда — жду его: о деле важном потолковать надо. Да чтоб не входил в дом, потому Лука Филиппович здесь — не забудь сего примолвить — а подъезжал бы напрямик к саду, к той стороне, что на поле выходит… Я уж поджидать буду. Упомнишь! А коли спросит кто, куда бежишь?

— Скажу, в деревню боярыня отпустила кума повидать.

— Ну ладно, иди с Богом!

Через несколько минут Марфуша степенно выходила из ворот. Правда, когда она отошла от усадьбы на сотню-Другую сажень, степенность ее покинула и она принялась так шагать, что только сверкали ее босые пятки, но никто этого не заметил.

На деревьях сада еще только начинают проглядывать ярко-зеленые листочки; кусты кажутся осыпанными снегом от белого пуха распускающихся почек. Они еще не стоят плотною зеленою стеной, за которою можно сокрыться от любопытного глаза. Не скрыть безлистным ветвям боярыни Стрешневой с Тихоном Степановичем, которые вот уже добрый час прохаживаются и о чем-то жарко толкуют на далекой от дома садовой дорожке.

Марфуша бежит по саду.

— Анна Григорьевна! Лука Филиппович проснулся, тебя спрашивает, — кричит она.

— Ах, сейчас! — досадливо отмахивается боярыня. — Так и порешим, соколик?

— А вестимо ж, неужли расставаться? Брошу все и в Углич следом за тобой махну.

— Удастся ли устроить? Отец пустит ли тебя?

— Устроим! Будь покойна — в Угличе буду не позже тебя.

— Ах, ты, родной мой! Ах, ты, голубчик! — обнимет и целует Тихона Степановича боярыня.

— Анна Григорьевна! Да иди же ты, Бога ради! — просит холопка.

— Иду, иду, неотвязная! — отвечает Стрешнева, вырываясь из объятий «своего голубчика», и спешит, оглядываясь на бегу и кивая Тихону Степановичу, вся раскрасневшаяся от поцелуев, к своему седовласому мужу.

По Москве стали ходить недобрые слухи. Поговаривали, что правитель хочет извести царевича Димитрия, чтобы по смерти Федора, который куда как слаб здоровьем, сесть на стол московский. Годунов знал, откуда идут эти слухи, что это — выдумка Шуйских, пущенная в народ, чтобы заставить легковерный люд смотреть иными глазами на правителя, чем раньше смотрел, чтобы в то же время пошатнуть доверие царя к Борису. Какие мысли, какие опасения возбуждали эти слухи? Как всякая клевета, они возбуждали гнев прежде всего, а потом… потом он подумал, что было бы, если б, действительно, так или иначе, царевич покончил свои дни? Создалась такая картина, что у Бориса Федоровича дух захватило: стоя уже у трона, ему тогда стоило бы сделать шаг, и он очутился бы на троне. Он такой перспективы у многих бы закружилась голова. Враги Годунова были умны и били метко: на месте Бориса они, не задумываясь, убрали бы преграду с пути. Но правитель был не похож на других — у него был светлый разум, способный обуздывать волю, смирять порывы сердца. Голова у него не закружилась. Он все хладнокровно обдумал и взвесил. Его остановил не ужас преступления — ради достижения великой цели, он, быть может, не побоялся бы употребить всякие средства: он все же был одним из величайших честолюбцев — его остановила нелепость такого поступка. Царь еще жил; правда, не отличался здоровьем, но нередко хилые люди переживают здоровяков. В случае погибели Димитрия и смерти Федора, кто мог сказать наверняка, что в цари изберут именно его, Бориса Годунова, потомка татарина Четы? Будь на его месте какой-нибудь князь Шуйский или иной родовитый боярин, тому можно было б этого ожидать почти с уверенностью, но шапка Мономаха, надетая на голову татарского отпрыска — казалась чем-то невозможным. Наконец, кто поручится, что у Федора и Ирины не будет детей? Родится сын — и убиение Димитрия явится бесцельным злодеянием. Не лучше ль избрать другой путь, более медленный, более верный? — пользуясь влиянием на слабохарактерного царя, внушать ему, что вступление после него на царство Димитрия будет бедствием для Руси, так как сын Грозного, по всему видно, унаследовал жестокие наклонности отвд. Постепенно Федор сдастся, если не потому, что убедится в справедливости доводов, так в силу того, что ему надоест вся эта «докука». Димитрий будет отрешен от наследования престола. Его можно заключить в какой-нибудь монастырь под надежную охрану и действовать дальше. Можно ли престол оставлять без наследника? Царь по своей воле должен избрать себе преемника. Помазанник Божий не может ошибиться — он изберет достойнейшего из своих слуг и назначит его наследником по себе. Если сомнительно, что народ выбрал бы Годунова царем, зато не может быть ни малейшего сомнения, что царь изберет себе в преемники не иного кого, как своего шурина. Раз состоялось бы назначение, можно было бы вступить на престол, даже не дожидаясь кончины Федора: он так тяготится мирскими делами, так любит тишину храма и звуки молений — уговорить его сокрыться от мира в какую- нибудь тихую иноческую обитель стоило бы не Бог знает какого труда.