—

Ну… — протянул боярин, смущаясь и не зная, что сказать.

—

Увидели бы нас с тобой теперь наши боярыни-воркуньи либо бояре седобородые, то-то подняли б шум: этакая, вишь, срамота: баба молодая бражничает с боярином пригожим. А мне что? Надо мной нет головы: вдова — вольный казак! — Василиса Фоминична лихо тряхнула головою и рассмеялась.

Марк посмотрел на нее и подумал:

«Бой баба! Славная баба!»

А она продолжала:

—

Терем — та же темница для девицы. День-деньской в четырех стенах. Только и любуешься на свет Божий, что из- за окна переборчатого. А замуж выдадут — тоже не сласть.

—

Какой муж попадется… Коли по сердцу…

—

По сердцу? Да кто ж спросит девицу о том, по сердцу ль ей жених али нет? Сговорили — и делу конец. Меня выдавали, так я впервой тогда своего жениха увидала, коща к венцу повели. Старый, седой, и на одну ногу будто прихрамывает. Сладко ль мне было за такого идти? Плакала я — так ведь слезы девичьи — роса! Полдесятка лет маялась я с ним…

—

Давно он помер?

—

Нет, недавно. За два дня до зимнего Миколы. Ну, а теперь я сама себе голова — кого хочу, того и полюблю. Сама себе мужа выберу по сердцу.

И ее глаза так и обожгли Марка Даниловича.

—

Да, тяжела на Руси девичья доля! — задумчиво проговорил он.

—

Тяжелей и сыскать трудно.

Легкие шаги послышались в смежном с светлицей покоем. Дверь распахнулась, и на пороге появилась молодая девушка, в простом белом сарафане и в юбке из синей «дабы» [29]. Маленькая и худощавая, с тонким профилем, с глубокими темными глазами, она была красива той возвышенной, одухотворенной красотой, которая дается в удел немногим. Не многие же могут ее и оценить — есть люди, способные чуть не молиться на картину кисти гениального художника, и есть такие, для которых эта же картина — недостойная внимания вещь, холст, испачканный красками. Только чуткая душа могла понять ее. Тайна такой красоты скрыта не в чертах лица — они могут быть самыми заурядными — но в том внутреннем свете, который сквозит сквозь них.

Увидя Марка Даниловича, девушка остановилась в нерешимости. Боярин взглянул на нее и встретился с ее взглядом. Это длилось одно мгновение, но какое-то странное чувство шевельнулось в душе Марка. На него повеяло полузабытыми образами, которые он когда-то создавал в своих мечтах. Он видел уже раньше эти глаза, глубокие, грустные, видел и это бледное личико, окруженное волною золотистых волос…

—

Танька! Ты зачем? — резко спросила Василиса Фоминична.

—

Я спросить хотела…

—

После! Иди в свою горницу: не гоже девке к чужим людям на глаза лезть. Ну-ну! — прикрикнула Василиса Фоминична, сдвинув брови.

Боярышня быстро повернулась и вышла.

—

Кто это? Сестра? — спросил Марк.

—

Падчерица.

—

Зачем ты ее прогнала? Сама же говорила про девичью жизнь.

—

Пусть терпит. И я терпела, и другие терпят, она что особенная? — раздраженно говорила боярыня.

«Э! Да ты с перцем!» — подумал боярин, глядя на свою собеседницу. — Ишь, глаза-то будто съесть хотят!»

Вообще Василиса Фоминична теперь показалась ему зна

чительно менее красивой. Что-то грубое, жесткое различил он в чертах ее лица.

—

Вот жернов-то мне навязался на шею эта Танька! — продолжала между тем молодая вдова. — Хотела замуж выдать, чтобы избавиться от нее — не берут.

—

Не берут? Да что ты! — не мог удержаться от удивленного возгласа боярин.

—

Честное слово! Ледащая, говорят, девка. Да она и в самом деле какая-то дохленькая.

Марк Данилович только пожал плечами.

Василиса Фоминична скоро опять заговорила по-прежнему, забыв свое раздражение, снова ласкала глазами красивого гостя, но боярин рассеянно слушал ее, и ее взгляды уже не производили прежнего действия.

Уже солнце начало заметно опускаться, когда Марк Данилович поднялся из-за стола и, несмотря на уговоры гостеприимной хозяйки, решил ехать.

—

Не забудь вдову одинокую, заглядывай! — проговорила на прощание Василиса Фоминична. — Али, может, тебе скучно со мной?

—

Какое же скучно! Давно ни с кем беседовать так не доводилось, — совершенно искренне ответил Марк.

Боярыня довольно улыбнулась.

Вместе с боярином был послан холоп, который должен был указать ему путь к Кречет-Буйтуровской вотчине.

Проходя через двор, Марк Данилович посмотрел на окна терема. Он думал, не увидит ли в них головки Тани. Но окна были пусты.

«Вот не схожи-то мачеха с падчерицей! Что земля и небо!» — подумал он, подразумевая под землей Василису Фоминичну, под небом — ее падчерицу.

Степан Степанович только что очнулся от послеобеденного сна. Голова его была тяжела, в горле пересохло.

«Тьфу, пропасть! Как это завсегда поспишь после обеда,

—

Квасу!

Какой-то холоп заглянул в дверь и скрылся. Через минуту он уже вносил в боярскую опочивальню объемистый кувшин и кружку.

Боярин налил и с наслаждением выпил кружку студеного квасу, потом потянулся и зевнул, крестя рот.

—

А тебя, боярин, дожидает тут один, — сказал холоп.

—

Кто такой?

—

Не ведаем. Хотел немедля тебя повидать, да мы будить тебя не посмели.

—

И хорошо сделали. С Москвы он, что ли, прибыл?

—

Н-нет, кажись, не с Москвы.

—

Прежде никогда не бывал у меня?

—

Впервой его увидели. И чудной какой-то — по облику будто и из бояр, а одеждой на холопа смахивает.

—

Кто ж бы это мог быть? — раздумчиво пробормотал Степан Степанович. — Пойти поглазеть, — добавил он, поднимаясь с постели. — Квас-то снеси в светелку, — приказал он холопу.

Марк Данилович уже с добрый час ожидал пробуждения своего дяди. Он нарочно не сказал холопам, кто он такой, желая поразить Кречет-Буйтурова радостной неожиданностью. Ожидая, он готовился, как только дядя появится, кинуться к нему на шею. Однако, когда Степан Степанович наконец появился — заспанный, с всклокоченными волосами, хмурый и недовольный, — у Марка отпала охота к такому приветствию, и он только низко поклонился. Кречет-Буйтуров кивнул ему головой, тяжело опустился на лавку, зевнул, окинул взглядом своего гостя и хрипло промолвил:

—

Что надо?

Марк Данилович почувствовал, что как будто робеет.

—

Я, видишь ли, к тебе… потому самому, что я — твой племянник… — пробормотал он.

—

Как ты сказал? — спросил, весь подавшись вперед,

Дядя.

—

Племянник твой…

Степан Степанович открыл рот от изумления; потом, окинув еще раз с ног до головы Марка, принял равнодушный вид и холодно промолвил:

—

Да есть же, есть! — горячо вскричал молодой человек. — Был у тебя али нет брат Данило?

—

Ну, был.

—

Так я же — его сын!

—

Данилы давно уж и на свете нет.

—

В полон он был взят. С ним и я.

—

Чудно что-то больно… — сказал боярин, а сам думал: «Кто его знает? Может, и в самом деле братнин сын.

А только голяк, видно. Возись тут с ним. Знаем мы роденьку!»

—

Чудно, чудно! — пробормотал он опять, поглаживая свою бороду. — Даже прямо не верится.

Марк пожал плечами.

—

Да как же?

—

Да так же! Прибежал человек, Бог знает отколе, да и говорит: племяш я твой.

—

Стало быть, я — обманщик? — с сердцем вскричал Марк Данилович.

—

Что ж, и это бывает. Захотелось денежек выманить, ну, и надумал.

—

Вот как! Да зачем мне деньги? У меня свои есть, — и Марк, достав данный ему Карлосом кошель, высыпал на стол часть монет. — Ну, да как хочешь. Не веришь — не верь. Я к тебе, как к родному, а ты меня обманщиком считаешь… Твое дело! — говорил Марк Данилович, сгребая дрожащею рукою монеты.