И Александр Андреевич так и впился в Катю взглядом. А она опустила глаза. Ей как будто страшно было встретиться с его взглядом.
—
Да, тосковалось, — тихо ответила она.
Александр Андреевич словно обрадовался.
—
Тосковала? А с чего ж это тоска напала?
Катя молчала.
—
Боярышня!
—
Ась?
—
Серчаешь?
—
Я? За что?
—
За опросы мои.
—
Чего же серчать?
—
А что же не отвечаешь? Я вот тоже тосковал и, коли хочешь, скажу почему.
—
Скажи!
—
С того тосковал, что тебя не видел, — вымолвил Тур- бинин и сам подивился и испугался своей смелости.
—
Пустяки говоришь ты, Александр Андреевич, — смущенно пробормотала Екатерина Степановна.
—
Какие же пустяки, коли я извелся весь! — воскликнул боярин. — Знаешь, боярышня… э! Полно! Назову так, как зазывал когда-то!.. Катя, коли я дня тебя не вижу, сам не свой становлюсь. Что таиться, заполонила ты мое сердце, точно схватила его руками, вот этими самыми белыми, да и держишь, не пускаешь. Дороже ты мне матери родной теперь стала. Люба ты мне, ласковая моя, голубка, родная!
Кате хотелось и плакать, и смеяться от радости в одно и то же время. Сердце так билось, словно хотело выпрыгнуть из груди.
—
А тебе я не люб нисколечко? А? — прерывистым голосом спросил Александр Андреевич и наклонился так близко к боярышне, что у той дух захватывало.
—
Ответь же, ответь же, Богом молю!
Катя вдруг подняла глаза, посмотрела на боярина долгим светлым взглядом и ответила:
—
Люб!
В то же мгновение руки Турбинина обвили ее, и один, другой, третий, без счету, поцелуй обжег ей щеки.
—
Милый! Родной! Пусти! — вырывалась девушка и вырвалась, и побежала из сада, как испуганная козочка. А он бежал за нею и твердил:
—
Любишь? Любишь? Приди сюда завтра… Голубка! Ангел!
—
Приду! Приду, хороший мой! Только теперь пусти, пусти! — лепетала Катя.
Она не помнила, как добежала до крыльца, миновала сени, поднялась в горницы.
—
Чтой-то ты чуть с ног меня не сбила! Экая оглашенная! — воскликнула Анфиса Захаровна, столкнувшись с дочерью в дверях. — Смотри, и телогрея на сторону съехала… Чего ты бежала, словно Мамай за тобой гнался?
—
Так… Я… Я испугалась очень… — лепетала Катя.
—
Чего еще?
—
Мне показался там… Такой страшный… — лгала боярышня.
—
Где? Кто? — уже иным тоном спросила боярыня. — Не у конюшен ли?
—
Да, да!
—
Так это домовой! Ишь, среди дня нечист выползает! Кто думать мог!.. Вечор его тоже видели… А все от того, что козла нет. Говорила ведь Степану Степановичу, а он все по- еле да после. Вот тебе и дождались! Среди дня прохода крещеным нет! — вскипятилась Анфиса Захаровна и пошла наводить справки, не видал ли еще кто-нибудь домового.
А Катя, скинув телогрею, опустилась на скамью и словно замерла, вся полная неведомого сладко-томительного чувства. Былой тоски — как не бывало.
XVII
. LE
ROI
EST
MORT
VIVE
LE
ROI! [40]
—
Завтра казнь волхвам. Слышишь, Борис?
—
Слышу, государь.
—
Поди и объяви им. Я сегодня бодрее, чем вчера. Лекарь искупаться велел мне в теплой воде. Приготовлено?
—
Сейчас будет готово, государь. Смешивают воду, чтоб была какая надобна.
—
Скорее! Сегодня мне не терпится в постели лежать. А ты, Борис, чего стоишь? Иди, как приказывал. Потом приди сказать, какую волхвы рожу скорчат, как выслушают весть.
Годунов удалился. Почти тотчас же вслед за его уходом поспела и ванна. «Дохтур-немчин» попробовал рукой температуру воды и проговорил:
—
Мошно.
С Грозного бояре сняли белье и бережно перенесли с постели в ванну. Царь нежился в теплой воде, брызгал с веселым смехом в придворных, шутил. По-видимому, его здоровье значительно улучшилось. С этим и поздравили царя бояре, но стоявший тут же «дохтур» скептически улыбался. Около трех часов пробыл царь в ванной, и, когда его вынули и одели, он сказал:
—
Мне теперь хоть бы в пляс пуститься и то нипочем!
—
Косударь! Не надо много каварить… Спокой нушно, — сказал «дохтур».
—
А ну тя, басурманин! Так я тебя и послушаюсь. Иди-ка ты вон и ненадобен ты мне вовсе.
—
Твой воля, — пожав плечами, ответил доктор и, отвесив низкий поклон, вышел из комнаты. За дверью он встретился с Годуновым.
—
Слышь, дохтур! — шепотом сказал ему тот: — Царю сегодня ведь, кажись, куда лучше?
— Ой, нет, нет! Никакой надежды. Сердце совсем плох… Маленький сердиться — и шабаш.
—
Да ну?! Может ли быть?
—
Тай Бог, чтоб до завтра прошил, вот что…
—
Та-ак, — протянул Борис и, вместо того, чтобы войти в царскую опочивальню, повернул обратно и прошел к царевичу.
—
Борисушка! — обрадовался тот. — Что скажешь?
—
Ты бы, царевич, пошел к батюшке своему.
—
А разве нужно? Больше недужится?
—
Нет, ему лучше много. А так, проведать.
—
Ладно, ладно! Пойдем.
—
Нет, ты уж, будь добр, один иди, а я после приду.
—
Хорошо, Борисушка, хорошо!
Когда царевич пришел к отцу, тот, сидя на постели, собирался играть с Бельским в шахматы.
—
А, Федор! Проведать пришел? Чай, думал, что я уж ноги протягиваю?
Так неласково встретил сына Иоанн.
—
Ну, Богдан, расставляй, — добавил он Бельскому. — У меня белые, мой ход. Эх, как б поладнее начать!
Грозный довольно искусно играл в шахматы, и терять партию ему приходилось очень редко. В последнем обстоятельстве, впрочем, играло немалую роль и то, что обыграть царя часто бывало равносильно добровольному обречению себя на смерть, а таких смельчаков, конечно, не находилось. Однако было опасно и слишком явно уступать Иоанну пальму первенства в игре. Поэтому, чтобы играть с ним, нужно было соблюдать величайшую осторожность. Бельский был мастер на это. Почему-то всегда выходило так, что, несмотря на прекрасную атаку с его стороны, победителем оставался царь.
На этот раз Иоанн начал свою партию очень успешно и хохотал над досадой, деланной, конечно, — Бельского.
В самый разгар игры пришел Годунов.
—
А-а! Борис! Ну, что волхвы-то, чай, повесили носы? — спросил Грозный.
Борис Федорович замялся. Он как будто смущенно оглядел толпу бояр, молча стоявших у постели царя, и, смотря в поле, пробурчал:
—
Н-да… Малость…
— Бориска! Ты чего бурчишь? Отвечай толком! — прикрикнул на него царь.
Годунов тяжело вздохнул, потом, наклонясь к Иоанну и смотря на него в упор, быстро вымолвил:
— Они сказали: день еще не прошел.
—
Так, значит, я…
—
Ты должен сегодня умереть.
Кровь ударила в лицо Иоанну.
—
Как смеешь! — вскричал он, замахиваясь на Бориса, и вдруг захрипел и упал навзничь.
—
Царь кончается! — воскликнул Годунов. — Зовите владыку и попов!
Духовенство почему-то было уже во дворце наготове.
Над бившимся в предсмертных судорогах царем начали совершать, согласно выраженной им при жизни воле, обряд пострижения в иночество. Обряд этот был окончен уже над мертвым. В монашестве его назвали Ионою. Царь помер! эта весть с быстротой молнии разнеслась по Москве.
Народ заволновался, зашумел, заплакал.
Любил ли народ Иоанна?
Да, любил: было «нечто», связывавшее царя с народом- это — ненависть к боярам. Смерть Грозного являлась тяжким ударом. Народу как-то не верилось, что не стало «царя Ивана Васильевича, царя Грозного».