— Вверху? — коротко спросил Данило Андреевич. Женщина утвердительно кивнула головой.

— Сколько их и кто они — мальчик или девочка? — продолжал поспешно спрашивать князь.

— Две девочки… Одной пятый… другой четвертый годок, — прерывающимся голосом пояснила женщина и опять завопила: — Ой! лишечко! Деточки мои, деточки!

— Молись, чтоб помог Бог: я спасу твоих детей, — проговорил Данило Андреевич и направился к горящему дому.

— Князь, князь! — окликнул его один из бояр. — В уме ли ты? Нешто можно в огонь прямо лезть? Где их спасти — Божья, знать, воля! Себя только погубишь!

Ну, умру, помолитесь обо мне, — хладнокровно ответил князь, подставляя лестницу к одному из горящих окон.

— Бог тебе в помощь, княже, будет! Иди на подвиг! — молвил слышавший все Иоанн. — Господь не оставит тебя! — продолжал он.

— Одна просьба, братцы, — проговорил князь, — как влезу в окно, отымите лестницу от стены, что не сгорела, а только покажусь, коли Бог даст, снова, немедля приставьте опять… Сделаете? Не забудете?

— Ладно! Исполним, как сказываешь! — хором ответили ему.

Окатив себя водой, Данило Андреевич поднялся по лестнице и, перекрестясь, не задумываясь, шагнул через оконницу в наполненную дымом и огнем внутренность дома. Фигура его скрылась от глаз смотревших.

Минуты ожидания казались часами. Глаза всех не отрывались от окна, в котором скрылась, быть может, навеки фигура молодого князя. Но, ни для кого не были так долги и так тягостны эти минуты, как для несчастной матери. Она стояла, словно окаменев. Вся жизнь ее, казалось, сосредоточилась в одном взоре, обращенном на роковое окно. «Спасет или нет? Вот, вот, кажется, что-то мелькнуло! Нет, то дым застлал на время пламя» — проносится в голове женщины, находящейся между горем и надеждою. «А вдруг он покажется один? О-о! Что будет тогда, что будет! Ума, кажись, лишусь!»

Страшны бывают эти минуты ожидания, когда вот-вот должен разрешиться вопрос, от того или иного решения которого зависит счастье или несчастье всей жизни. И как долго тянутся такие минуты! Сколько переживаешь в это время. То надежда шепчет, что — да, должно свершиться желаемое, то иной голос разбивает надежду и, напротив, сулит полную неудачу. А сердце колотится неровно и часто. И хочется сказать ему: не бейся так, зачем понапрасну тревожиться — сейчас все решится! Но видно, не сердце виновно в переживаемом волнении, а наш мозг, в котором гвоздем засела неотвязная мысль: «Что будет, что будет?»

Однако минуты длились, а князь не показывался. Толпа замерла. Неслышно было обычного говора, забыта была борьба с пожаром, все, от царя до последнего смерда, замерли в ожидании.

Несчастная мать не спускала глаз с окна, стояла неподвижно, только рука ее часто-часто творила крестное знамение, да губы тихо шевелились, шепча молитву. Уж у многих стало закрадываться сомнение в благополучном исходе, другие раньше решили, что князь пошел на верную гибель, и, уверенные в этом, потеряли даже ту тень надежды, которая невольно, одно время, закралась в их души.

Вдруг единодушный радостный крик вырвался у всех: в окне показался Данило Андреевич! Но один или с детьми?

Сомнение быстро разрешилось: князь что-то бережно держал в руках, завернув в снятый с себя кафтан.

Подставить лестницу было делом одной минуты. Князь быстро спустился и вовремя — второй этаж обвалился, и весь дом обратился в один пылающий костер. Как безумная, кинулась мать к возвращенным ее детям. Она плакала, смеялась от радости и в неистовом восторге целовала руки спасителя ее детей. Дети были без чувств от дыма, но скоро пришли в себя и дико озирались помутившимися глазами вокруг, еще не сознавая окружающего.

— Бог сторицей воздаст тебе, благодетель, за доброе дело! — в последний раз поблагодарила князя мать спасенных и всецело отдалась детям.

Она их рассматривала, как будто впервые увидела после многолетней разлуки, и радостными слезами орошала их русые головки.

Дети вышли вполне невредимыми, если не считать маленького угара, но нельзя было сказать того же самого про их спасителя. Молодого красавца князя едва можно было узнать в стоящем теперь человеке. От золотистых кудрей не осталось и помину: они сгорели, едва Данило Андреевич успел вступить в горящий дом. Концы бороды тоже обгорели. Кожа на лице почернела от дыма и треснула. Местами видны были пузыри от ожогов. Наружная поверхность рук была вся сплошь обожжена и превратилась в сплошной пузырь. Платье изорвалось и местами истлело. Словом, Данило Андреевич довольно сильно пострадал.

Но зато, каким счастьем светились его темно-голубые глаза, когда он смотрел на спасенных им малюток! Он их любил в этот миг, как мать любит новорожденное дитя: он страдал за них и вернул им жизнь. Глядя на них, он забывал о своих ожогах и пережитой опасности.

Кругом бояре расхваливали его. Сам царь подошел к нему.

— Ну, княже! Жаль, что это не на войне, а то пожаловал бы я тебе гривну золотую[76]! — сказал Иоанн, и в его светлых глазах, устремленных на князя, блеснула слеза. — Будь же и вперед ты таким же добрым молодцем, и я тебя не забуду! — продолжал царь. — А теперь, поди, домой к хозяйке: перевяжи свои обжоги… Нечего тебе здесь больше делать: ты уж поработал вдосталь!

— Спасибо, царь-батюшка, за милостивое слово! — низко поклонился Данило Андреевич.

Скоро все опять принялись за работу, а князь, только теперь начинавший чувствовать, как невыносимо болят обожженные руки, поспешил домой. Марья Васильевна сперва не признала мужа в этом лысом, черном и обожженном человеке, потом, ахнув от изумления и испуга, спросила, что с ним случилось. Данило Андреевич, нисколько не хвастаясь и не придавая особенного значения своему подвигу, рассказал, как было дело. Марья Васильевна, взглянув на него восхищенным взором, крепко поцеловала мужа в его потемнелый от дыма лоб и, обняв, тихо промолвила:

— Даниил! С этих пор я не могу не любить тебя!

Эти слова довершили счастье молодого князя.

Думал ли он, что спустя много лет другой человек, его враг, совершит такой же подвиг, как он сейчас, спасая его собственных детей и жену, и что слова женщины, сказавшей: «Бог сторицей воздаст тебе за доброе дело!», осуществятся тогда, когда великое бедствие посетит родную землю, когда будет гореть не одна частица, а вся Москва, зажженная руками воинов великого русского недруга!

Седьмого августа 1560 года погода была пасмурная. Со всех сторон над Москвою нависли тучи и грозили дождем, но дождь не шел, а небо хмурилось все больше и больше. «Ох, быть дождю!» — говорили московские граждане, глядя на хмурое небо, и все-таки, несмотря на это, редкий из них остался дома. И стар, и мал, все стремились к царским палатам. Тихо стояла толпа, собравшаяся перед дворцом. На лицах всех видна тревога и грусть. Казалось, свинцовое небо давило их своею тяжестью и заставляло тоскливо биться их сердца.

Нет, не погода, грозившая дождем, смущала народ: пойдет дождь и мочить-то ему будет нечего, кроме сермяг да рубах порванных, нет, иное, должно быть, что-нибудь поважнее, а к бурям и ненастьям, что к морозам, русскому человеку не привыкать стать. Что-то больно часто глаза столпившихся поглядывают на окна царского терема — там надо искать причину овладевшей народом кручинушки.

В первых рядах толпы стоят уже знакомые нам неразлучные «Микитка» и «дядя Хведот».

— Что, паря, — тихо говорит своему товарищу Федот, одетый все в ту же неизменную синюю рубашку, только еще больше прорванную на локтях, — должно, неладно творится в палатах: чтой-то больно тихо.

— Н-да! — пробурчал Никита, — то есть ничегошеньки не слыхать! Ровно там вымерли все… Спаси Бог! и впрямь неладно, кажись!

— Неужели Господь попустит такому делу совершиться?

— Не скажи этого! На все Его воля, не нам-ста толковать об эфтом.