—

А! Ты так! Стой, Степан! — грозно крикнул Кречет- Буйтуров, выскочил из саней и кинулся к холопу.

—

Не подходи — убью! — прорычал тот и так грозно сверкнул глазами, что Степан Степанович круто повернул назад.

—

Гей! Люди! Взять его! Бить его на конюшне, пока душа в нем держится! — с пеной у рта прохрипел он.

—

Забей, забей до смерти! — Это лучше будет, окаянный! Волк! Блудник! — кричал Илья.

Несколько холопов кинулись на него. Через минуту он уже лежал связанным на снегу.

Марк Данилович, молча смотревший на происходившую перед ним сцену, не выдержал, когда несчастного холопа потащили к конюшне.

—

Дядя! Бога ради, прости его! — сказал он.

—

Нет, как можно! — запротестовал Степан Степанович.

—

Ну, для меня… Сделай милость!

—

Не мели пустяков! Его надо выпороть. Этакий озорной холопишка!

В добрых глазах Марка засветился огонек.

—

Если ты его не простишь, то ты мне — не дядя, а я тебе — не племянник, — отчеканил Марк Данилович.

Дядя довольно свирепо посмотрел на него, потом погладил свою бороду, словно раздумывая, выгодно или невыгодно ссориться с племянником, крикнул холопам: «Отпустить!» — и, не глядя на Марка, быстро уселся в сани. За ним сел снова и племянник.

— Ну, трогай живее, что ли? — крикнул кучеру боярин так гневно, что тот с перепугу принялся нахлестывать лошадей.

Кони рванули. Сани круто повернули за ворота.

Яркое солнце не может проникнуть сквозь плотные занавесы окон. В комнате полутьма. Смутно рисуется большая, широкая и высокая кровать с резными золочеными ножками, с бочками из слоновой кости и черного дерева. Над кроватью полог темный, бархатный, с вышитыми золотом двуглавыми орлами. Тяжелые золотые кисти свесились с полога и висят недвижно, не качнутся — в комнате нет ни малейшего движения воздуха. За пологом еще темней.

На белом шелку подушки виднеется желтое лицо с впалыми закрытыми глазами. Жидкие, длинные усы окружают плотно сжатые тонкие губы, падая к подбородку, с которого спускается на грудь сильно тронутая сединой поредевшая борода. Косматые нависшие брови сдвинуты над крючковатым длинным носом. Теплое одеяло отброшено и не закрывает длинного тощего тела.

Неслышно приотворилась дверь. Трое мужчин вошли в комнату и приблизились к постели.

—

Царь спит, — сказал один из них, тихонько приподняв полог.

—

Пусть взглянет лекарь. БогДан! Посторонись-ка, — заметил другой.

Третий мужчина, иноземец, судя по его одежде, отстранил Богдана и наклонился над царем.

Через минуту он выпрямился.

—

Ну, что, Якоб? — спросили бояре.

—

Шшш..! — замахал тот и шепотом сказал ломаным языком: — плех…

—

Надежи нет? — спросил первый, Богдан Яковлевич Бельский.

—

Дышейт плех… Сил плех… День ри аль пять по- жиль… — опять шепотом ответил доктор-англичанин, Роберт Якоби.

Бояре покачали головами.

Больной царь пошевельнулся.

—

Борис! — слабо проговорил он.

—

Я здесь, царь-государь, — ответил второй боярин, Борис Федорович Годунов, и сделал знак врачу уйти.

—

Отдерни полог — тьма! Света хочу, тьма и в могиле будет, — сказал царь Иван Васильевич.

Борис Годунов исполнил приказ царя.

Грозный различил в полутьме недвижную фигуру Бельского.

—

Кто это? Кто? — воскликнул Грозный, и в его голосе послышался страх.

—

Это — Бельский.

—

А! Богданушка. А я думал — тень… Чудиться теперь мне стало часто разное… Жизнь былая да люди разные проходят передо мною…

—

Это, царь, наваждение от лукавого, — заметил Бельский.

—

Сегодня мне снился мой Иванушка, — продолжал Грозный. — Звал он меня к себе… Умру я скоро… Скоро умру? А? Борис? Богдан? Что вы молчите? Где другие бояре? Почему вы одни здесь? Извести меня хотите? А? Придушить? Думаете, слаб, недужен… Нет! Я здоров опять! Вишь, я сел!

Царь, действительно, под действием внезапного возбуждения найгел силы приподняться.

-- Помилуй, царь-батюшка! Смеем ли мы замыслить тебя извести? — робко пробормотал Богдан Яковлевич.

—

И зачем ты толкуешь о смерти и болезни? Ты здрав, слава Богу, так чуть прихворнул было. Господь даст тебе еще многие лета, — промолвил Годунов.

—

Да, да! Ты говоришь правду, Борисушка. Нет, нет, прости, я сгоряча сболтнул, будто вы извести меня хотите, оба вы — мои верные слуги… Я еще долго буду жить назло ворогам. Я такой крепкий, сильный. У меня много ворогов. У! Тьма! Везде они, везде! Проклятые!.. Борис! Богдан! Ко мне! Ко мне! — вдруг неистово закричал он.

—

Что с тобой, государь? — кинулись те к царю.

Иоанн Васильевич судорожно ухватился за их руки.

Лицо его было искажено, в глазах выражался ужас. Он трясся всем телом.

—

Там! Там! — шептал он, смотря в темный угол опочивальни.

—

Господь с тобой! Тут никого нет, — сказал Бельский.

—

Шшш!.. Услышат… «Они» не вид… Увидели! Ты кто? Ты кто? Воротынский? А? Умру? Врешь! Не смей, холоп! Посох мой! Посох! Света!

Борис Годунов бросился к окну и почти сорвал занавес. Целый сноп солнечных лучей ворвался в опочивальню.

—

Уф! — с облегчением вздохнул Грозный. — Ушли… Дайте ферязь.

—

Ты хочешь встать, царь? Лекаря запрещали, — промолвил Богдан Яковлевич.

—

Молчи, раб! Я хочу стать здоровым… Я здоров. Ферязь мне и посох!

Царь встал, но покачнулся и едва не упал. Бояре его поддержали. На него надели ферязь, дали посох, посадили в кресло на колесах.

—

Я здоров, но еще слаб… Это ничего, это пройдет… Борис! Волхвы на какой день предсказали мне смерть [35]?

—

Не помню, государь, — пробормотал Годунов.

—

Не помнишь? Это хорошо, что не помнишь — холоп не должен заботиться о смерти своего владыки. Они мне сказали, что я умру восемнадцатого марта. Они солгали — их подговорили бояре, чтобы тешиться моим страхом. А я не боюсь. Не боюсь, не боюсь! — кричал он, с яростью ударяя острым посохом об пол. — Пусть только минет восемнадцатый день. Увезите меня отсюда!

Годунов и Бельский вывезли царя на кресле в смежную комнату. Там толпилось довольно много бояр, окольничих и иных дворцовых чинов.

Все поклонились до земли.

Царь окинул собравшихся суровым взглядом.

—

Что собрались? Смерти моей ждете? Ан, с Божьей помощью, мне полегчало. Скоро совсем окрепну и тогда изведу крамолу на Русской земле. Везите!

—

Куда прикажешь, государь?

—

Туда, где собраны мои сокровища. Намедни я обещал аглицкому немцу Горсею показать свои камни самоцветные, да хворь помешала. Теперь покажу. Везите меня и его пошлите ко мне.

В довольно обширную палату лились потоки солнечного света. Лучи упали на яхонты, изумруды, алмазы и дробились тысячами разноцветных искр. В этой палате было что посмотреть! Не говоря о множестве братин золотых и серебряных, таких же чаш, ковшей, кубков, с хитрой чеканкой и разных форм, то в виде какой-нибудь причудливой птицы, то в виде единорога, льва или какого-нибудь мифического зверя, блюд таких размеров и тяжести, что их с трудом могли поднять двое сильных людей, здесь находились драгоценные камни, редкие по величине и игре.

—

Посмотри-ка, — говорил Грозный Горсею, бритому англичанину, стоявшему вместе с толмачом подле царя. — Посмотри-ка на этот камешек. Найди у кого такой! Грань-то какова, а игра, а цвет! Ишь, что кровь, и в искрах вей!

Грозный вертел перед собой рубин, величиной с крупный орех. Он поставил его под солнечный луч, и камень брызнул тысячью кровавых искр.