Через несколько минут все трое уже скакали к пожарищу.

— Что такое с Филькой сталось? Был весельчак парень, а теперь ходит хмурый, что туча, и все молчит да о чем-то думает, — рассуждали между собою холопы Степана Степановича.

— Испортили его, — многозначительно сказал один из них. — Видали, вчера нищий на двор заходил к нам?

— Ну, видали.

— Вот этот самый на него порчу и напустил.

— Полно молоть-то! И допреж того Филька хмурился.

— Хмурился, а все не так. Он и сам этого нищего ведуном назвал. Дело так было. Работал Филька и ничего себе был, даже песенку мурлыкал… Так вот я работаю, а так он — ну, я и слышал. И вдруг этот самый нищий, откуда взялся — неведомо, и прет прямо к Фильке. Тот посмотрел на него да и спрашивает: «Что тебе, добрый человек?! — и подошел к нему. Нищий, это, поклонился, ну, и руку протянул, и Христово имя помянул, а потом что-то шепнул. Что — разобрать я не мог, а только вижу: Филька как ошпаренный отскочил от него и сам побелел что снег и дрожит. Аж и я, глядя на него, испужался.

— Что с тобой? спрашиваю. А у него зубы щелкают, он и отвечать не может. Потом уж кой-как вымолвил: «Колдун! Колдун!»

— Ну, вестимо, и меня мороз маленько по коже подрал. Я глянул туда, где нищий стоял, а его и след простыл. Выбежал я за ворота — нигде не видать, словно в землю зарылся. С той поры вот Филька и ходит таким.

— Может, и впрямь испортили, — заметил кто-то, — злых- то людей много есть.

Филька, действительно, ходил на себя непохожим. От расспросов товарищей он только отмахивался. Не мог же он им сказать, что у него камнем на сердце лежит обещанье, данное Илье Лихому, что нищий, которого он выдал за колдуна, чтоб чем-нибудь оправдать свое волнение, был посланцем атамана и шепнул ему ни более ни менее как:

— Завтра ночью… Не сдержишь обещанного — не снесешь головы.

— Что спать не идешь, Филипп?

— А не хочется что-то.

— Эх, дурень! Будь я на твоем месте — я б такого храпа пустил, что ай да люли. А мне вот нельзя: сторожить надо…

И старик прошел к воротам, сел там… и через минуту храпел во всю Ивановскую.

Было тихо, так тихо, что Фильке звук его шагов казался чрезвычайно громким. Он прислушивался к малейшему шороху.

Время шло. У холопа на сердце становилось легче.

«Может, и не придут», — думал он.

Вдруг слабый свист пронесся, смолк и опять повторился.

Филька вздрогнул: «Идут!»

Он тихо свистнул. Ему ответили. Сомнения не оставалось — шли они. Холоп с какою-то отчаянною решимостью подбежал к воротам, отодвинул засов и распахнул их.

Толпа разбойников тихо вошла во двор. Впереди всех Филька заметил при свете луны приветливо кивавшего ему Илью Лихого.

«Чтоб ты лопнул, душегуб проклятый!» — стиснув от злости зубы, подумал холоп.

Дом был по-прежнему темен и тих, сторож продолжал похрапывать.

Ложась спать вечером после отъезда Александра Андреевича и Марка Даниловича, Степан Степанович был в очень хорошем расположении духа.

— Ловко вышло, что говорить! — рассуждал он. — Оно, пожалуй, и лучше, что душегубы прикончили дурня этого, Дмитрия Ивановича, — тому надо было б в приданое за Катькой не малую толику, а этому можно и мимо. Я упредил, что прикрута мала, согласился — его дело. Хе-хе!

С такими приятными думами он и заснул. Как бывает нередко, сновиденья не соответствовали его радужному душевному настроению. Ему снилось что-то безобразное. Тут были и Дмитрий Иванович и Кириак-Лупп с перерезанным горлом, с выпученными от ужаса глазами, и холопка Агра- фена, грозившая и проклинавшая его, своего обидчика, и много-много еще лиц, участников событий, неприятных для старого Кречет-Буйтурова. Посреди ночи он проснулся, покрытый холодным потом.

«Чтой-то грезится такое несуразное!» — с досадой подумал он и хотел встать и пройтись по спальне, но освещенная луной комната показалась ему, под действием недавних сновидений, какою-то таинственной, и его охватило что-то похожее на суеверный страх. Он с головой закрылся одеялом и попытался снова заснуть. Ему это долго не удавалось. Им овладело какое-то странное, беспричинное беспокойство. Ему пришли на память рассказы о разбоях, совершившихся в окрестностях усадьбы, о сожжении и разграблении нескольких помещичьих домов, и мысль, что нечто подобное может постигнуть и его, заставляла его волноваться.

— И чего я в Москву до сей поры не съеду? Дурак, право, дурак! Беспременно на днях переедо!

Таким решением он старался успокоить себя. Мало-помалу он опять начал дремать.

Грубый толчок заставил его разом очнуться и приподняться на постели. Он глянул, и у него от ужаса зашевелились волосы на голове: перед ним стоял с ножом в одной руке и свечой в другой его беглый холоп Илья.

— Вставай, Степан Степанович! Побеседовать я с тобой пришел! — насмешливо сказал Лихой.

— Ко мне! Люди! — закричал боярин.

— Ты здоров орать, боярин! А только понапрасну горло дерешь — твои людишки лежат перевязанными — я распорядился так, чтобы они нам с тобой йотолковать да счеты кое- какие свести не мешали. В случае же надобности послужить нам помогут и мои молодцы, благо ими полон двор. Ну, вставай, али мне тебя поднять надо? — и с этими словами он спихнул Степана Степановича с постели.

— Как смеешь, холоп! — грозно закричал Кречет-Буйтуров.

— Я-то холоп? Ха-ха! Нет, было да прошло! Теперь ты мне — холоп. Гей! Сюда!

Этот окрик прокатился по дому, и до того времени молчаливый дом наполнился шумом и движением. Несколько человек вбежало в комнату.

— Связать его покрепче! — приказал Илья, указывая на Степана Степановича. Тот попробовал было отбиваться, но его живо скрутили.

— Теперь за работу, ребята! Грабьте добро боярское, холопьей кровью и потом нажитое. Ничего ему не оставьте… Слышите — то мой приказ вам. Ну, гай да! А я с ним потолкую.

Разбойники рассыпались по дому. Подле Ильи остались всего двое из них.

Атаман сел на пол рядом со Степаном Степановичем и некоторое время молча смотрел ему в лицо. По лицу боярина пробегали судороги, вытаращенные от ужаса глаза уставились на Лихого.

— Давно я ждал этого часа, боярин, — тихо заговорил Илья. — Только и тешился надеждой с тобой по-свойски переведаться. Почто отнял от меня мою голубку, ворон черный? Али мало было тебе, проклятому, других красоток? Почто и ее загубил, и меня? Лиходей! Вот я теперь — душегуб, грешник великий, которому ада не миновать, а все же ты грешнее меня! Ты тоже душегуб, только не стоишь с дубинкой при дороге, не прячешься в лесу под кустиком, не дрогнешь от холода да сырости ночной порой, а живешь в хоромах, носишь платье боярское и йикого и ничего не боишься.

Вдруг лицо атамана злобно исказилось.

— Чем отплачу я тебе, проклятый? Прирезать, как собаку? — глухо проговорил он, занося нож.

— Помилуй, пощади! — простонал боярин.

— Пощади! А ты щадил? Я у тебя в ногах валялся, как Бога, молил… Пощадил ты?

— По мне, атаман, — заметил один из разбойников, — пырять его ножом негоже — что ему! Вздохнет да и помрет. Его бы надо хоть посечь перед этим.

— Посеки, посеки, Ильюша, да и отпусти душу на покаяние! — запросил Степан Степанович.

Илья грбмко расхохотался.

— Посечь просишь?!. Ха-ха! Да могу ль я, холопишка беглый, такого родовитого боярина сечь!

— Тебе все смешки! — простонал боярин.

— Были и слезки. Надо ж когда-нибудь и мне посмеяться.

В это время дверь с шумом распахнулась и в комнату вбежала Катя, с распущенными волосами, в одной сорочке. Разбуженная шумом, увидев множество незнакомых людей, услышав их возгласы, девушка в неописуемом страхе вскочила с постели и бросилась бежать куда глаза глядят и таким образом очутилась в спальне отца. Увидев и здесь разбойников, заметив лежавшего связанным на полу Степана Степановича, боярышня вскрикнула и остановилась.