Горсей ахал и покачивал головой. На губах царя играла довольная улыбка, в тусклых серых глазах светился огонек. Странно было видеть такую улыбку на лице, на которое смерть, казалось, уже наложила свою печать.

И так царь брал камень за камнем и вертел дрожащими от слабости пальцами, подносил к глазам, любовался искрометным сверканием.

Уходящий из мира тешился мирскими игрушками.

Вдруг царь покачнулся. Алмаз, который он в это время держал в руке, выпал и покатился по полу, брызжа тысячью радужных искр.

—

Душно! Жжет! — крикнул Грозный и схватился за ворот сорочки.

Страдальческое выражение сменило недавнюю улыбку, глаза потухли, на желтоватое лицо лег серый налет. Борис Годунов и Богдан Бельский поспешно отвезли царя обратно в опочивальню. Прибежали спальники, ближние бояре. Иоанна Васильевича раздели, уложили в постель. Холодный пот выступил на его лбу, тело извивалось в судорогах.

—

Царь помирает! — пронеслось между боярами.

Пришел духовник, послали за царевичем Федором.

Но опасения были напрасны: Грозный еще не умирал. Это был только припадок.

—

Жжет меня! Огонь внутри! Грехи жгут, грехи… Грешник я окаянный, отвергнутый Б

oгом

. О Боже! Сжалься Ты, сжалься надо мной, окаянным! Бояре добрые! Дети мои! Молитесь, да поможет мне Господь, да умилосердится надо мною! — говорил царь среди страданий.

Все находившиеся в опочивальне бояре и царевич Федор опустились на колени. Священник надел эпитрахиль, и через минуту в тихой комнате раздались слова молений «об исцелении царя недужного».

—

Молитесь, жарче молитесь, дети! — говорил царь и сам вслух читал молитвы.

Постепенно судороги прекратились. Когда окончился молебен, Грозный тихо лежал на спине, смотря перед собою неподвижным взглядом.

Царский духовник шепнул что-то Бельскому. Тот кивнул головой и, неслышно ступая, тихо подошел к ложу Ивана Васильевича.

Грозный, казалось, не заметил его.

—

Царь! — тихо промолвил Богдан Яковлевич.

Царь не шевельнулся.

—

Царь! — повторил он громче.

Грозный вздрогнул и обернулся. На его лице выразилась непривычная нежность.

—

Иванушка! Сын милый! Вот и ты, тебя я ждал.

—

Царь! — в смущении пробормотал боярин.

Грозный в ужасе откинулся на подушку.

—

Это не Иван! Кто ты? Кто? — крикнул он неистово.

—

Я — Бельский, Богдан, слуга твой верный.

—

Ах, это — ты, Богдашка! Я тебя не узнал, мне показалось… Стар становлюсь, глаза плоше стали… Послушай, где Ваня?

—

Он умер… Что поделаешь! Божья воля.

—

Умер? Да… Как же я его видел? — бормотал царь и вдруг сурово спросил: — Тебе что?

—

Исцеленье царь от Господа приходит…

—

Ну?

—

Может, тебе бы полегчало, если б ты причастился Святых Тайн.

—

Так! Стало быть, по-твоему, я помираю? Чего ты меня хоронишь, крамольник? Надоел я вам, боярам?

—

Вон! Все вон! — прохрипел Грозный.

Бояре, толкаясь, бросились к дверям.

Еще не успели все выйти, как Борис Годунов доложил:

—

Царь! Царевна Ирина Федоровна пожаловала проведать тебя. Прикажешь войти ей?

—

Ириша пришла? Зови, зови ее! — ласково сказал Иван Васильевич.

Царевна Ирина Федоровна, сестра Бориса Годунова, жена царевича Федора, была красивая молодая женщина. Годуновская порода сказывалась в ней в больших черных глазах, в высоком росте, в стройности и крепости телосложения. Она вошла в царскую опочивальню со слезами на глазах.

—

Царь, батюшка мой! Что это ты разнедужился, родной? — с волнением проговорила она, опустившись на колени перед постелью свекра.

—

По грехам моим Бог мне немочь послал.

—

Легче ль тебе, родимый?

—

Легче, легче, Ириша. Так было плохо малость недавно, а только теперь все прошло. Денька через три встану совсем.

—

Дай Бог. А я уж так печалюсь, так печалюсь! Все Богу молюсь, чтоб тебе полегчало.

—

Добрая ты моя.

Грозный взял ее руку.

—

Батюшка! Руки-то у тебя, что огонь! — воскликнула Ирина.

—

Это хворь кидает. Это ничего.

—

Я скучала, тебя не видя. Сегодня думала — дай пойду навещу царя моего батюшку.

—

Спасибо, спасибо тебе, родная!

Он все крепче сжимал ее руку.

Царевна помолчала. Царь пристально смотрел на нее. Тусклые глаза его оживились.

—

Ну, что твой Федор?

—

Федор Иоаннович здрав, слава Богу!

—

Обидел Бог меня сыном, — тяжело вздохнув, промолвил Грозный.

—

Он добрый и Бога любит.

—

Был бы и недобр, да поумней, лучше б было!

Царевна смущенно молчала, а царь продолжал:

—

Встань-ка, Иринушка!

Царевна поднялась с колен.

— Обними да поцелуй меня! — проговорил царь, но вдруг эта просьба сменилась страдальческим воплем: — Ко мне! Жжет! Душит!

Когда бояре вбежали, Грозный бился в сильнейшем припадке.

На другой день после приезда в Москву Степан Степанович и Марк Данилович поехали в объезд по боярам. Прежде всех они посетили Бориса Федоровича Годунова.

—

Он, брат, штука! Ему надобно почет оказать, — объяснил племяннику Кречет-Буйтуров.

Время для посещений они выбрали обеденное, полагая, что в эту пору дня верней застанут хозяина дома. Бориса Федоровича, однако, они не застали.

—

У государя он. Скоро, полагать надо, прибудет, — сказал им холоп.

Они решили подождать. В ожидании они рассматривали обстановку светлицы, в которой находились.

—

Глянь, в поставцах добра-то, добра-то экая сила, — говорил племяннику Степан Степанович.

Но Марк на это не обратил внимание. В убранстве светлицы было много такого, чего не встречалось в других боярских домах. Конечно, здесь, как и везде, была хитро и пестро расписана печь, были лавки по стенам, покрытые дорогими полавошниками, дубовые столы и скамьи, но имелись и вещи, несомненно, заморской работы: точеные кресла из какого-то неизвестного северянам дерева, литое серебряное изображение трехъярусной галеры, золотая башенка тонкой работы; с потолка спускалась на серебряных цепях какая-то диковинная птица с распущенными крыльями, служившая люстрой.

—

Выдумщик Борис Федорович, — заметил, улыбаясь, дядюшка, посмотрев на птицу. Его улыбка как будто говорила: «Парень — не дурак, а такими глупостями занимается!»

Ждать им пришлось недолго: не прошло получаса, как Годунов приехал.

—

Уж ты прости нас, что мы этак приехали незваные. Сам знаю, что не в пору гость — хуже татарина, да уж очень хотелось мне показать тебе своего племянника, — сказал Степан Степанович, облобызавшись с Борисом Федоровичем.

—

И не стыдно прощения просить? В кои-то веки заглянул… Это — племянник твой? Красавец молодец!

И Борис впился в лицо Марка своими черными проницательными глазами. В свою очередь, и молодой человек не спускал с него глаз. Перед ним стоял высокий плечистый стройный богатырь-мужчина во цвете лет — Годунову было в ту пору около тридцати — с несколько бледным, красивым лицом, выразительными глазами и умным высоким лбом.

—

Моего брата, Данилы, сын… Чай, помнишь Данилу?

—

Чуть помню. Видел раз как-то давно. Я еще тогда невелик был.

—

Да уж с той поры, как его в полон забрали, много годов на второй десяток набежит. Вишь, Марк-то теперь какой, а тогда был младенцем махоньким.

—

Что я раньше тебя не встречал, Марк Данилович?

—

Меня на Руси не было.

—

И я-то его не более седмицы, как впервые увидел, — заметил Степан Степанович и пояснил: — он в полону был с отцом.