Илья посылал Таську Рыжую ко «всем чертям», обрывал ее, говорил, что она врет, даже бросался на нее с кулаками. Она уходила с оскорбленным видом, бормоча:
—
Мне что ж! Я ведь для тебя… Коли хочешь, так пусть она тебя за нос водит.
А Илья оставался мрачный, расстроенный. Он не верил, не хотел верить, но сбмнение против воли уже шевелилось в его уме.
«А что, если и впрямь?» — мелькала мысль, но он гнал ее, как недостойную.
А на другой день новые нагороры, новые муки. Злое семя было брошено и давало всход.
—
Жаль Груньку, — сказала однажды Илье Таська Рыжая.
—
Ну, что еще? — недовольно спросил он ее.
—
Совсем пропадает девчонка!
—
Опять брехать начнешь?
—
Брехать так брехать. Не любо — не слушай. Сам же в дурнях останешься.
—
Ты ведь брехунья ведомая.
—
Брехунья, брехунья! Не я одна — все скажут, спроси любую.
—
Да что скажут-то? — презрительно спрашивал Илья, а сам побледнел.
—
Да то и скажут, что Грунька сама в полюбовницы боярские хочет.
—
Не ври! — гневно обрывал ее Илья.
—
Скажи правду получше меня, коли сумеешь. Спроси кого хошь, было али не было, что сегодня утречком подходит Фекла Фоминична показывать вышивку гладью, а Грунька ей: «Полно, бабушка, Фекла Фоминична, говорит, все равно гладью мне не шить: не так моя жизнь устроится». И смеется сама… Этакая оглашенная!
У Ильи глаза налились кровью.
—
Врешь, врешь, поганая! — крикнул он и замахнулся.
Таська отбежала и закричала издали:
—
Бесстыжая девка твоя Грунька! И сам ты дурак — и ничего больше. Ему правду говорят, добра желаючи, а он: «Врешь! Врешь!» Дурень, пра, дурень!
Слова Рыжей не были голым вымыслом, в них была доля истины, как во всякой клевете, но этой истине был придан иной смысл. Действительно, Груня сказала ту фразу, которую Таиса передала Илье, но в передаче был отрезан конец ее: после «не так моя жизнь устроится» Груня добавила: «чай, как выйду за Ильюшу моего, так мне придется не узоры шелковые выводить, а щи да кашу варить — вот этому бы учиться надо».
На Илью этот разговор с Таисой подействовал самым удручающим образом. Он не помнил себя от гнева и ревности. Когда вечером он свиделся с Груней, он обошелся с нею так грубо, как никогда прежде, и она ушла от него в слезах.
Илья понял, что, если так пойдет дальше, то выйдет Бог знает что. Надо было положить конец мукам. Он решил не медлить более со сватовством и, выбрав минуту, когда боярин будет в духе, попросить у него дозволения взять за себя Аграфену. Без того ему нельзя было жениться. Он не был крепостным — тогда крепостного права еще не существовало — он был в кабале у боярина, т. е. обязался быть его рабом, пока не уплатит занятой у боярина суммы, а нужной суммы, быть может, очень малой, каких-нибудь трех — пяти рублей, взять было неоткуда, и кабала превращалась в полное господство одного над другим.
X. СТРОПТИВЫЙ ХОЛОП И КРУТОЙ БОЯРИН
У Степана Степановича были свои доморощенные портные и сапожники, поэтому новый кафтан и новые сафьянные чоботы для Марка Даниловича скоро поспели. Материя и камни для украшения, разумеется, были куплены, как было условлено, у дядюшки за очень и очень кругленькую сумму.
—
Ну, вот, теперь хоть есть все-таки в чем тебе на люди показаться. И, чай, теперь можно и в Москву съездить?
—
Что ж, поедем! — охотно согласился Марк.
Ему хотелось посмотреть на этот родной и вместе чужой город, виденный им во сне и незнакомый наяву.
У Степана Степановича был в Москве свой дом.
—
Я, знаешь, не живу в нем теперь потому, — объяснял он племяннику, — что в вотчине много спокойнее. Знаешь, царь у нас крутенек; часто будешь показываться — того и гляди в опалу попадешь; так лучше подальше от греха.
С племянником он решил остановиться в своем доме. За день до их отъезда был отправлен в Москву ключник Иван Дмитрич с несколькими холопами, чтоб все там подготовить к приезду.
День отъезда в Москву выпал ясный и теплый.
—
Ишь, денек-то какой! Солнце-то, солнце! Благодать! — говорил Марку Даниловичу Степан Степанович, спускаясь с ним с крыльца к поджидавшим их саням. Боярин, по-видимо- му, был в очень хорошем расположении духа.
Как всегда бывало при отъездах, у крыльца стояла целая толпа холопов — их согнали прощаться с господином, словно он уезжал за тридевять земель и Бог знает на какой долгий срок. Впереди всех стоял Илья Лихой. Он был бледен и, видимо, волновался. Свою шапку, которую он держал в руках, он смял чуть не в блин.
Анфиса Захаровна вышла провожать мужа. Катя выглядывала из сеней. За нею теснились холопки с Феклой Федотовной во главе. В числе их были и Аграфена, и Та- исья.
Груня едва взглянула на толпу холопов, сейчас же заметила Илью, заметила и его взволнованный вид. Сердце ее екнуло. Предчувствие подсказало ей, что Лихой что-то задумал, и это «что-то», как она могла догадаться, было не чем иным, как просьбой о дозволении жениться на ней, на Груне. Девушка испытывала что-то вроде страха; она изменилась в лице и украдкой перекрестилась.
—
Ты смотри, Степан, вези с оглядкой. Знаешь, дороги теперь какие, упаси Бог вывалишь, — кричала Анфиса Захаровна кучеру.
—
Да что ты, мать! Дети малые мы, что ли? Мы и сами Степку, коли что не доглядит, взъерошим во как! — со смехом сказал Степан Степанович и добавил, обращаясь к Марку: — Ну, лезь в сани, племяш!
—
Боярин! Степан Степанович! Заставь Бога за тебя вечно молить! — раздался голос из толпы холопов.
Кречет-Буйтуров обернулся к ним.
—
Надо кому что?
Илья вышел и повалился в ноги своему господину.
—
Что тебе? — спросил боярин.
—
Батюшка-боярин! Дозволь пожениться!
—
Пожениться? Что ж ты это разом надумал, что ли, что не вовремя просишь? Видишь, еду, некогда мне… На ком же ты жениться хочешь?
—
На Аграфене.
—
На Аграфене? Приглянулась девка?
—
И-и! Куда как!
—
Ишь ты! Даже куда как, хе-хе! Ну, женись, что же, дозволяю. Детей больше разводите — мне выгодней, хе-хе-хе!
Илья ударил лбом в землю.
—
Благодарствую, батюшка-боярин! — вскричал он радостным голосом.
—
Женись, женись, коли охота пришла! — говорил, уже усевшись в сари, Степан Степанович, а потом добавил — Это которая же Аграфена? У нас их три.
—
В дому у тебя служит.
—
Что-то не помню.
—
Служила прежде на дворе, а намедни ты сам ее на работу в дом назначил.
—
А, вот которая! — протянул боярин и насупил брови. — Ну, на этой тебе жениться нельзя! — неожиданно отрезал он.
В первую минуту Илья остолбенел, потом пробормотал:
—
Почему же?
—
Не пара она тебе.
—
Смилуйся, господин! — взмолился холоп.
—
Нельзя, нельзя! Ну, что тут толковать! Прощай, жена, прощай, Катя. Трогай, Степан!
Илья уцепился за сани.
—
Боярин! смилуйся, Бога ради!
—
Нельзя, нельзя!
Холоп не отставал и бежал за санями. Степан Степанович грозно нахмурился.
—
Пошел прочь! Нельзя, говорю, и шабаш! Ну? Прочь! — крикнул он, замахиваясь на Илью.
—
Боярин! Смилуйся! Люба она мне…
Он не договорил — боярский кулак больно ударил его в лицо.
—
Побей, побей! Только ее мне отдай! — вопил Илья.
—
Одурел ты совсем, холоп. Ну, Степан, подстегни коней.
Кони дернули. Сани стали выезжать за ворота.
Илья вдруг озверел.
—
Бога ты не боишься, боярин! Сердца в тебе нет человеческого! Волк ты, а не человек! Хуже волка — прелюбодей нечестивый! — неистово закричал он.