Настя была уже без чувств, задыхаясь от дыма. Мать поддерживала ее. Вася еле стоял.

Кожа на лице и руках несчастных от жара темнела и трескалась. Платье Марьи Васильевны начинало тлеть.

Как утопающий за соломинку, ухватилась Марья Васильевна за мелькнувшую в ее голове мысль. Со всею силою, какую несчастная женщина могла собрать, удвоенною отчаяньем, она вышибла оконную раму. В окно ворвался большой язык пламени от горевшей внешней стороны стены. Не обращая внимания на ожоги, Марья Васильевна наклонилась и крикнула:

— Спасите! Спасите! Не меня, так детей!

Ужасен был этот отчаянный вопль несчастной женщины, но кто мог расслышать его среди шума пожара, стонов горящих и воплей толпы? Кто мог прийти ей на помощь, когда каждый был озабочен лишь тем, как бы самому избавиться от ужасной погибели?

Однако крик несчастной женщины достиг до слуха кого-то, потому что спаситель нашелся. Кто он был? Боярин или купец? Смерд или ремесленник? Нет, это был даже не русский!

Давлет-Гирей с высоты Воробьевых гор смотрел на пылающий город.

Над Москвою нависло огромное облако дыма; порою, оно колыхалось от порыва ветра, расступалось, и взорам победителя открывалась, во всем ужасном величии, картина горящей Москвы. Гордая улыбка играет на устах хана, глаза радостно блещут, и часто ласковый взгляд их останавливается на лице Алея-Бахмета, который, стоя рядом с Давлет-Гиреем, тоже смотрит на родной ему когда-то город.

Лицо Алея-Бахмета спокойно: по-видимому, вид горящей Москвы мало волнует отступника. Однако наружность часто бывает обманчива, и если бы хан, так ласково теперь глядевший на своего мудрого советника и преданнейшего слугу, мог заглянуть в душу Алея, то, по всей вероятности, ему бы очень пришлись не по сердцу те думы, которые таились в душе его мурзы.

Что же? Неужели отступник раскаивался в своих преступлениях? Возможно ли это, если прошло не более двух часов с той минуты, как он дал хану совет истребить огнем Москву?

Нет, отступник еще не каялся: слишком толста была та броня, в которую он заковал свое сердце, и оно не могло сильнее забиться от криков и стонов гибнущих в пламени его прежних, братьев по вере. Нет, он еще не каялся, но у него пробудились такие думы, которые уже давно, казалось навеки, замерли в голове отступника.

Время не изгладило в душе бывшего князя расположение знакомого ему с детства города. Он ясно различает те части Москвы, где он некогда резвился ребенком или терпел беды и радости, став крепким юношей.

Вон Арбат, а вон там должен быть дом Темкиных.

Помнит он, на Арбате произошло его знакомство с Петром… Были они оба тогда ребятишки, лет по пятнадцати, не более. Друг друга они не знали, а среди московской детворы удалыми кулачными бойцами слыли… Раз и сошлись они вот тут, на Арбате… Петька сильно обижал своих противников, когда Андрюша к побоищу явился…

— Ты что это наших мальчишек бьешь? — подлетел к Петьке Бахметов, засучивая рукава.

— Стоят того!.. Да ты мне, что за допросчик? — в тон ему ответил Петька и сжал кулаки.

— А, так-то! — воскликнул Бахметов и, недолго думая, съездил Петьке по уху.

Тот не замедлил ответить ему тем же. Драка началась. Скоро у Петра был уже расшиблен нос, а у Бахметова губа. Красные пятна появились на лицах обоих.

— Что ж, довольно «с тебя? — спросил Петька.

— По мне, так хоть бы и еще, а только тебя жаль: чего даром силенку твою надрывать: все равно меня не осилишь, — задорно ответа Бахметов.

Вдруг, неожиданно для него, Петька протянул ему руку.

— Чем драться, хочешь товарищем быть? — спросил он его.

— Ладно, для ча нет? Будем товарищи! — ответил Бахметов, который не прочь был подружиться с этим сильным парнем.

С этих пор попов сын, Петр Никольский, прозванный Долговязым, будущий запорожец, и Бахметов стали большими друзьями.

Вспоминается мурзе Алею и иное… Вон там был сад и терем Темкина. Теперь, верно, уж нет ничего. Дом, должно, сгорел, а деревья истлели в таком пожарище… Где им уцелеть! Жар-то должен быть, какой там!

И хочется бывшему князю не думать о настоящем: таким кажется оно ему в эту минуту тяжелым. Понеслась мысль его к далекому отрадному прошлому, и тяжелый вздох вырвался из груди отступника.

«Побывать бы там, в городе… Посмотреть бы на все эти места, — думает бывший КНЯЗЬ. — Только где! Разве можно!.. Горит все, весь город, не пробраться будет… Да, пожалуй, и проберешься, так не легче: все, небось, сгорело, и мест знакомых не узнаешь».

А хорошо бы в последний раз взглянуть на места, когда-то родные!..

Чувствует Бахметов, как что-то щемит его сердце давно забытою болью, и снова он тяжело вздохнул всею грудью. Давлет-Гирей услышал эти тяжелые вздохи своего мудрого советника.

— Что так тяжко вздыхаешь, Алей? Москву, что ли, жаль? Ведь когда-то ты здесь жил, — спросил Бахметова хан, зорко смотря на его лицо.

— Нет, не Москву каль… Что мне в ней? — отвечал застигнутый врасплох, но не потерявшийся мурза Алей-Бахмет. — Нет, не о ней я вздыхаю… Я жалею, что в город пройти нельзя, что все сокровища гяуров даром пропадают в огне.

— Да, жаль… Но что ж! Зато мы отняли у царя лучшее сокровище — Москву!

— Я… я хочу попытаться пройти туда!

— В уме ли ты, Алей? — воскликнул пораженный хан.

— Что же? Разве уж это совсем невозможно?… Я попробую… если, конечно, ты позволишь.

— Я не могу ничего запретить моему Алею, но прошу тебя, не делай этого.

— Почему?

— Мне жаль тебя: ты погибнешь! Ты посмотри: разве можно пройти через это море огня?

— Я буду осторожен… Так, прощай, хан! Иду, только товарищей надо подыскать…

— Хоть бы ты не нашел их! Да вряд ли и найдешь. Это остановит тебя.

— Тогда я один пойду!

— Ну, делай, как знаешь! Да хранит тебя Аллах! Бахметов отправился на поиски охотников сопутствовать ему.

Вопреки ожиданиям хана, смельчаков, мало заботящихся о своих головах, нашлось изрядное количество, и Бахметов, недолго раздумывая, спустился с ними с возвышенности и пошел к городу.

Сперва татарскому отряду, с мурзой Алеем во главе, не встречалось особенных затруднений подвигаться вперед: сухие деревянные дома, с которых пошло начало пожара, большею частью успели уже сгореть дотла и представляли из себя груду дымившихся, полуистлевших балок и углей, начинающих покрываться тонким беловатым налетом золы.

Повсюду на пути лежали обгорелые трупы. Тут женщина, почти превратившаяся в уголь, лежала со скрещенными на груди руками, которыми прижимала к груди такой же черный уголь, как и ока, — свое дитя, там раскинулся на земле, словно улегся спать после веселого пира, молодец — огонь мало его тронул: обгорели только ноги, вероятно, он погиб более от дыма, чем от пламени; вон группа обгоревших остовов — знать» погибла целая семья. Чем дальше, тем трупы становятся многочисленнее, и препятствия растут больше и больше.

Уже татарам приходится идти между двух сплошных огненных стен. Жар до того силен, что татары стараются закрыть свои лица, кожа которых начала трескаться.

Дышать почти нечем: дым перемешался со смрадом горящего человеческого мяса и отравил воздух.

Многие из сопутников бывшего князя, менее отважные и решительные, чем он, отказываются продолжать путь далее. С мурзой Алеем остается не более десятка человек.

Навстречу татарам несутся толпы испуганного, обезумевшего люда. Некоторые, увидя перед собою отряд врагов, в страхе шарахаются в сторону и опять продолжают свой бег, повинуясь лишь одному бессознательному влечению убежать как можно дальше от ужасного пожарища; другие смотрят, выпуча глаза, на татар и лезут прямо на них, очевидно ничего не сознавая, ничего не чувствуя, кроме подавляющего ужаса.

Татары не трогали бегущих, и, напрягая все усилия, пробирались сквозь толпы, заботясь лишь о том, как бы им не разделиться, не затеряться в этом многолюдстве.