— Прощай, Зюлейка! Спасибо тебе! — говорил счастливый и растроганный князь, — Бог наградит тебя за то, что ты сделала! А я на Москве моей милой поведаю, кому она обязана, что видит меня живым! И она будет молиться, чтобы Бог послал тебе счастья! Прощай! — и в первый раз князь поцеловал Зюлейку, в изнеможении опустившуюся на стоящий у входа диван.

Князь готовился выйти.

— Стой, Андрей! Стой! — окликнула его вне себя красавица. — Поцелуй меня еще раз!.. Последний раз! Помни, знай, милый, — продолжала она, обнимая Андрея Михайловича, — коли изменит там, на Руси твоей, твоя любушка, воротись ко мне! О, тогда я сумею разогнать твое горе горькое, усыпить своими ласками твою тоску лютую!

— Нет, Зюлейка! Не надейся напрасно: не изменит мне моя милая!

— Кто знает? Но дай только мне слово сделать это!

— Да что же и слово давать, коли этого не может быть.

— Полно! Все может быть! Разве она тебя так любит, как я? О, если б ты знал, как я люблю тебя! О, если б ты знал! — страстно говорила Зюлейка, привставая с дивана.

По плечам ее рассыпались черные косы, и обвили белоснежную шею… Взор ее горел и тоскою, и нежностью, и беззаветною любовью… Прелестна она была в этот миг! Дрогнул молодой князь… Взор его сверкнул… Как у девицы, щеки вспыхнули… Словно движимый какою-то чуждой силой, сделал он шаг к Зюлейке. А уж навстречу ему протянулись пухлые, белые руки и обняли его широкую грудь, и уста, как кровь, красные, обратились к нему для поцелуя. И не смог бы Андрей Михайлович одолеть себя, если б в этот миг руки Зюлейки не прижали к его груди той ладанки, которую он получил при прощании от Марьи Васильевны. Князь опомнился. Холодно поцеловал он красавицу и вырвался из ее объятий.

— Прощай! Пора! — сказал он. — Скоро светать начнет!

— Иди! Только слово дай мне, о котором просила!

— Да ведь напрасно же! — усмехнулся князь.

— Все равно! Обещай, что если тебя ждет измена в Москве, ты вернешься ко мне! Обещай!

— Ну хорошо! Обещаю!

— Поклянись вашим пророком!

— Изволь! Клянусь Иисусом Христом, — торжественно произнес он, — что, если изменит мне моя милая, — вернусь к тебе!

— Теперь иди, дорогой!

— Прощай!

— Прощай! Я буду ждать тебя!

— Напрасно!

— Э! Сердце девичье воск!

— Увидим! Прощай! — проговорил князь, и его фигура скрылась от Зюлейки в темноте сада.

«Спасибо этой Зюлейке, — думал князь, расставшись с татаркой, — хоть и басурманка, а какая добрая. Не видать бы мне без нее воли, как ушей своих! Да, и между басурманами, как и между нашим братом, есть всякие! Спасибо ей! Дай ей Бог счастья! А только про мою зазнобушку — это она врет! «Сердце», — говорит, — «девичье — воск»… Знаем и сами, да у какой девицы! У Марьи Васильевны моей не воск оно, нет, не воск! Чтобы она мне изменила… Да никак этого быть не может! Нечего зря об этом и думать… А, не дай Бог, вышло бы так, тогда… тогда, кажись, и солнышко для меня померкнет, и жизни я не рад буду! Лучше б тогда мне и из неволи татарской не выходить… Такое будет, что и помыслить страшно! Только этого быть не может, что пустое думать! Как и мысли-то такие в голову идут? Вот лучше надо о том мозгами пошевелить, куда мне идти? Где изгородь будет? Э, пойду напрямик, авось, куда-нибудь выйду!»

Расчет Андрея Михайловича оказался верным.

Идя по прямому направлению, он скоро подошел к изгороди, сложенной из средней толщины кольев, заостренных вверху.

«Ну, — подумал князь, — через такую изгородь не скоро переберешься!»

Действительно, изгородь представляла из себя серьезное препятствие: колья были так плотно прибиты друг к другу, что образовывали плотную крепкую стену. Не было ни малейшей скважины, за которую можно было бы ухватиться рукой или опереться ногою. За таким забором можно было выдержать продолжительную осаду, при плохих полевых орудиях того времени. По всей вероятности, изгородь была предназначена для двойной цели: служить, во-первых, оградой сада, в котором, кроме дома мурзы Сайда, находилось и жилище гарема, всегда тщательно скрываемого от любопытного глаза, а, во-вторых, также и защитой от внезапного вражеского нападения. Князю предстояло решить нелегкую задачу, как перебраться через стену. Андрей Михайлович был силен, но все-таки не мог и пытаться вывернуть из земли хоть один из кольев. Оставалось искать другого средства.

«Только б до верха добраться, а там уж как-нибудь перевалился бы на другую сторону», — сообразил князь.

Надо было отыскать что-нибудь такое, что могло бы заменить лестницу. Ночь была темна: Андрей Михайлович едва различал предметы в двух шагах от себя. Приходилось искать чуть не ощупью. Долго поиски князя были напрасны. Он уже стал опасаться, как бы этот сад не сделался для него ловушкой, когда случайно под руками нащупал толстую жердь и потянул ее к себе. Жердь была длинна и тяжела. Это было как раз то, что искал он. С большим усилием он приподнял ее, перетащил к забору и приставил к нему, лестница была готова. Князь быстро взобрался по ней не верхушку стены, перелез на другую сторону изгороди и, ухватившись за колья, повис на руках.

«Что там внизу? — думал Андрей Михайлович. — Нет ли там рва?»

Он старался разглядеть, что находится внизу, но сквозь тьму ничего нельзя было рассмотреть.

«Раздумывай, не раздумывай, а прыгать надо!» — решил он и прыгнул. Нога его скользнула по мягкой грязи. Он не удержал равновесия, поскользнулся и упал в наполненный водою ров.

К счастью князя, во рву воды было немного, и он скоро выбрался из него, но был весь покрыт грязью, и вся одежда его промокла насквозь. Положение Андрея Михайловича было незавидно. Один, почти безоружный, среди многочисленных врагов, он, к довершению всего, не знал даже и направления, в каком ему нужно искать русский стан. Положим, что он знал из слов муллы, сказанных Зюлейке, что русские находятся в том месте ханства, которое обращено к той стороне неба, где солнце заходит, однако это было очень гадательно. Впрочем, князь решил держаться именно этого направления. Он хорошо знал, где находится запад: во время его бездействия в татарском плену ему приходилось не раз наблюдать и восход, и закат солнца. Немного обсохнув от действия свежего ветра, он пошел по предположенному направлению. Ему пришлось идти по деревне. Ноги князя утопали в невылазной грязи, приходилось продвигаться вперед очень медленно. К этому еще присоединилось опасение, как бы рассвет не застал его слишком близко от жилища мурзы Сайда: тогда его ждала опять татарская неволя.

«Дело дрянь! — подумал Андрей Михайлович, — как и быть, ума не приложу! Эх, кабы коня промыслить!»

Как раз в это время где-то вблизи заржала лошадь.

«Али украсть? Ведь не у русского, а у татарина, у ворога, да, к тому же, неволя заставляет… Попробовать разве?» — размышлял князь, прислушиваясь, откуда к нему доносится ржанье.

Оно более не повторялось, лишь изредка слышалось негромкое фырканье. Андрей Михайлович направился к тому месту, откуда оно доносилось, и пришел к воротам. Они, против ожидания, были не заперты. Неслышно приотворив их, князь пробрался на двор.

«Вот те и на! Теперь я и в конокрада обратился! Чего только не придется испробовать в жизни!» — пришло в голову Андрею Михайловичу.

Фырканье и стук копыт доносились теперь явственнее. Князь, не задумываясь, направился прямо на эти звуки. В это время послышалось глухое рычание, и Андрей Михайлович едва не был сбит с ног налетевшим на него огромным, судя по его силе, дворовым псом, почуявшим чужого человека. Собака прыгнула прямо на грудь князя, очевидно, намереваясь схватить его за горло. Но Андрей Михайлович успел увернуться от опасных зубов разъяренного животного и, схватив его за шиворот, всадил подаренный Зюлейкою кинжал прямо в грудь, несколько ниже блестящих в темноте глаз собаки. Взвизгнув, пес свалился в конвульсиях, а Андрей Михайлович, вытерев окровавленный кинжал о его шерсть, поспешил к намеченной цели. Он ожидал найти конюшню, но встретил только невысокую изгородь, за которой смутно различил два крупа привязанных там лошадей.