— Дурень! Да коли мы смердов не станем гнуть, так они нас согнут!

Марк Данилович не возражал: спорить с дядей было бесполезно. Не любил молодой Кречет-Буйтуров и ездить в свою вотчину со Степаном Степановичем: ему не нравилось обращение дяди с крестьянами — старик говорил с ними, как со своими рабами. Вскоре от дядиного сопутствия он был освобожден тем, что старик опять уехал в свою вотчину, а Марк остался в Москве до тех пор, пока дом не будет совершенно исправлен. Кроме того, ему как окольничему нужно было дождаться венчания на царство Федора. Как сказано, в свою вотчину он пока только изредка наезжал. Теперь он ехал по той причине, что близился Юрьев день и надо было заключить условие с крестьянами о пользовании ими землею. Он нарочно откладывал поездку, чтобы отправиться в хорошую погоду. Дождавшись, по-видимому, «доброго дня» и выехав из Москвы, он убедился в неудаче своего выбора: ясное утро испортилось. Набежали тучи, несколько раз начинался было дождь, но проходил. Боярин досадовал, но делать было нечего, приходилось продолжать путь.

До вотчины Марк Данилович добрался, однако, благополучно: погода более грозила стать дурной, чем стала такою на деле. -

Крестьяне уже поджидали его приезда и толпились у крыльца дома. Не дожидаясь их причитаний и низких поклонов, молодой окольничий объявил условия «посадки на землю» такие, что крестьяне радостно вскрикнули: эти условия были вдвое легче тех, какие предлагали даже самые некорыстные из окрестных вотчинников.

—

А-ай, да и что ж это за человек добрый! — говорили крестьяне, расходясь по избам.

—

А и не человек, а прямотка ангел Господень!

В вотчине Кречет-Буйтуров пробыл недолго.

—

Как же это ты так, господин добрый, один ездишь и даже без сабельки? — заметил сторож Михей, провожая боярина.

—

А что? Шалят разве?

—

И-и! Здорово шалят. Намедни проезжал тут боярин один: догола раздели. Ты б мужичков провожатых взял.

—

Э, ничего! Доберусь! — беспечно ответил Марк.

Та дорога, по которой он приехал из Москвы, как он узнал в вотчине, делала крюк версты в две. Существовала более короткая, проходившая вблизи вотчины боярыни Доброй. По этой дороге и направился молодой Кречет- Буйтуров.

Дорога шла то леском, то полями. Весенняя распутица была в полном разгаре. Коню приходилось поработать немало. Марк, хотя и подгонял его, но прекрасно сознавал, что подбавить рыси конь по такой невылазной грязи не в силах. Молодой боярин то и дело поглядывал на небо, которое все более заволакивалось тучами. О разбойниках он и думать забыл.

Проезжая мимо усадьбы Василисы Фоминичны, он подумал: не завернуть ли ненадолго? И почему-то перед ним пронесся образ миловидной златокудрой девушки. Роскошная красота боярыни не вспоминалась ему. Его так и тянуло в усадьбу, но он бежал от искушения.

—

В Москву поскорей надо: и то, того и гляди, дождь соберется, — решил он, минуя усадьбу.

Вскоре дорога пошла лесом. Узкая тропа змеей вилась между деревьями. ПахЛо распускающейся зеленью. Там и сям из пуха почки выглядывал зеленый край листа. Безлистные деревья уже не казались черными и печальными — пух почек кидал на лес сероватый налет.

Боярин почти выпустил из рук поводья и глубоко задумался. Пряный запах весны пробуждал в его сердце какие-то неясные желания. Ему вдруг стало совсем

грустно, но он сам не знал, о чем грустит — так, какая-то беспричинная тоска.

Странный крик не то какой-то птицы, не то неизвестного зверька пронесся по лесу и стих.

Марк поднял голову, конь заострил уши.

«Что это за крик?» — подумал молодой боярин.

Ответ не замедлил появиться в образе десятка вооруженных дубинами мужиков, выступивших из-за деревьев.

Кречет-Буйтуров не успел опомниться, а уже несколько пар рук схватились за узду коня и самого боярина тянул с седла мужичина свирепого вида, приговаривая:

—

Ну-ка, лезь с коня долой!

—

Что вам надо? — спросил Марк..

—

Гмм… Чудное дело! Коня твоего надо, одежки твоей! Отдашь добром все — иди себе тогда куда знаешь, — со смехом сказал тот же мужик, который стаскивал Марка Даниловича с седла.

—

Так это вы грабить средь бела дня?! Эй! Ко мне! Ко мне! Грабят! — крикнул Кречет-Буйтуров, хлеща разбойника по лицу тяжелой нагайкой.

—

А! Так ты не хочешь добром! Мы ж тебя! — загалдели разбойники, и тяжелые удары посыпались на боярина.

Он защищался как мог, продолжая звать на помощь. Но борьба была неравна. Скоро он был сбит с седла. Чье-то тяжелое колено придавило ему грудь. Блеснул нож.

«Конец! Смерть! Неужели смерть?» — мелькнуло в голове молодого человека. И эта мысль показалась ему какой-то дикой, невозможной.

А смерть близилась.

—

Приканчивать? — спросил над ним хриплый голос.

—

А что ж, чего и не прикончить? — послышался хладнокровный ответ.

Холодное лезвие ножа прикоснулось к горлу и полоснуло

его.

—

Постой, постой! Едут! Беги! Коня-то, коня в лес прячьте, ребята! — послышались торопливые крики.

Через мгновение Марк Данилович лежал один на лесной дороге. Издали доносились скрип телеги и говор нескольких голосов.

Кречет-Буйтуров попробовал приподняться и не мог. Его тело словно одеревенело —. удары дубин дали себя знать. Хотел крикнуть — голос не повиновался. Словно легкая дымка застлала зрение. Он, как сквозь сон, слышал над собой возгласы:

—

Не дорезали, Бога благодаря, душегубы.

—

Видать, рука дрогнула.

—

Еще бы! Не легко, чай, человека прирезать.

—

Куда ж мы его, сердешного, свезем? Кабы он хоть сказать мог, где дом-то его, а то, вишь, он еле жив: прикрой он очи — ни дать ни взять упокойник.

—

Усадьба боярыни Василисы Фоминишны тут недалече. Не туда ль его отвезти?

—

А и впрямь! Ближе и дома нетути.

Марк чувствовал, что его подняли, понесли. Он смутно, где-то высоко над собой, различил миловидное, бледное личико падчерицы боярыни Доброй, расслышал удивленно-пе- чальный возглас грудного голоса…

Дальше тьма.

В сумерках весеннего вечера неясно рисуются две фигуры. Это — Илья Лихой и Аграфена. Холоп хмур, девушка задумчива.

—

Принесла его нелегкая не в пору. Думал дней йотеп- лее дождаться да тогда и утечь с тобой, ан, видно, придется раньше, — говорил Илья.

—

А у тебя все уж слажено для ухода?

—

Ну, вестимо же. Выберем только денек поудобней да и тягу. А ты что спрашиваешь?

—

Да так, Господи!

—

То-то так! Знаем мы вашу сестру! Может, тебе бежать неохота? Ведь и то сказать, что я? Холоп да еще беглый к тому же буду, а он — боярин богатый. Вестимо, слаще стать боярской полюбовницей, чем женою холопишки безродного. А? Так?

Глаза Ильи сыпали искры.

—

Что ты! Как и думать такое можешь? Попросту спросила, потому лишь, чтобы, как убежим, так не нашли бы нас.

—

Гм… Да… А чего ж ты сама к боярину подлезаешь?

—

Я?! Откуда взял такое?!

—

Все говорят…

—

Кто все? Кто? — и в голосе Груни послышалось такое негодование, что Илья смутился.

—

Да вот хоть бы Таська Рыжая.

—

Верь ей, клеветнице, больше, так она еще и не то скажет. Ах, Ильюща, Ильюша! Не люба я тебе, видать! — с горечью промолвила Груня.

—

Кабы не люба была, стал бы я изводиться так? Ведь извожусь я, Грунюшка, извожусь!..

—

Милый мой, соколик! Зачем в сердце свое пускаешь думы черные? Зачем веры мне не даешь? Уж я ль не люблю тебя, желанного моего?

—

Верю тебе, Груня, верю, а что я с собой сделаю, коли думы черные покоя не дают? Ах, милая! Только тогда и успокоюсь, когда мы сбежим отсюда, заживем на волюшке… Родная моя!