Илья посмотрел на нее.

— Боярышне Катерине Степановне низкий поклон, — насмешливо сказал он. — Что, пришла посмотреть, как Ильюшка расправу чинит с твоим батюшкой? Изволь, покажу!

И он опять занес нож над Кречет-Буйтуровым.

Девушка кинулась к нему.

— Не тронь! Не убивай! — воскликнула она, схватывая его за руку.

Атаман опустил нож и покрутил ус. Новая мысль зарождалась в его мозгу.

— Не трогать? Добро! А только пусть он мне наперед вернет мою Груняшу., Не вернет, чай? Как же быть? А так я его помиловать не могу. Разве вот что, не взять ли заместо Груни мне тебя в полюбовницы?

Катя с ужасом отпрянула от него.

Илья расхохотался.

— Претит? Холоп, вишь, я! Тебе б с бояринрм. А ты то смекни, что теперь я уж и не холоп, а атаман разбойников удалых, что теперь я поболее всякого боярина. Решил я честь тебе оказать — быть тебе моей полюбовницей. Дай-ка я тебя поцелую, боярышня.

Он обнял боярышню. Она вырвалась и отбежала.

— А, так! Не хочешь с атаманом, хуже будет. Гей! Приятели дорогие! Крути ей руки, чтоб не царапалась.

Катя умоляла, отбивалась, кричала, но разбойники ни на что не обращали внимания. Через мгновение она уже лежала связанной.

Степан Степанович делал невероятные усилия, чтобы освободиться. от веревок, но они были крепки. Он скрежетал зубами, но должен был в бессильной ярости смотреть на дикую расправу.

— Пока кончать пир, — сказал Илья и вышел из спальни.

— Ребята! — крикнул он, — выволакивайте холопов на двор да запалите боярские хоромы.

— А что с боярыней делать? Мечется она тут, что угорелая, — спросил кто-то.

— Пырните ее раз-другой ножом, чтоб не разводилась на земле боярская порода, да и делу конец.

Предсмертный хрип несчастной Анфисы Захаровны скоро возвестил, что приказание исполнено. Связанных холопов разбойники вытащили из дому и бросили посредине двора. После натаскали соломы и сена, обложили палаты Степана Степановича и подожгли. Скоро яркое пламя уже тянулось к небу. При свете пожарища разбойники делили добычу. Илья обходил связанных холопов.

— Ба-ба! Тебя-то я и забыл! — вдруг наклонился он. — Тебя-то, клеветницу окаянную, я чуть было невредимой не оставил!

— Ильюша! Ильюша! Что я тебе сделала? За что ты на меня серчаешь? — бормотала Таисия Рыжая — над ней-то и наклонился Илья.

— Что ты мне сделала? Ты — ничего, а язык твой сделал. Раскрой рот!

— Зачем?

— Раскрой, говорю, а не то! — он замахнулся ножом.

— Изволь, изволь! — вскричала Таисия и раскрыла рот во всю ширь.

— Высунь язык!

Таисия высунула язык. Лихой разом отрезал конец его.

— Это чтоб вперед тебе на людей небылиц не взводить, — свирепо проговорил он, отер нож и пошел дальше.

— Иван Дмитрич! Боярский ключник и приспешник, как здравствуешь? — промолвил атаман, снова наклоняясь. — Как делишки? Много ль боярину девок молодых приволок? Что ж молчишь?

Ключник только крякал от ужаса.

— Надо тебя за твои делишки наградить. Эй, возьмите-ка этого хрыча да повесьте на воротах!

— Помилуй! Илья! Голубчик! — взмолился тот.

— Ладно, ладно! Тащите его, тащите!

Скоро длинное тело Ивана Дмитриевича уже покачивалось на перекладине ворот.

— Пора в путь! — приказал атаман.

— Разбойники живо завязали добычу и уложили на коней. Вся ватага, кто пешью, кто на коне, вывалила за ворота. Илья повернулся на седле и посмотрел на пожарище. Дой уже весь был охвачен пламенем.

— Расправа учинена, — прошептал он. — Теперь легче будет на сердце.

Но тотчас же он понял, что на сердце не стало легче. Напротив, там копошилось что-то новое.

«Совесть жжет», — подумал атаман и успокоил себя: — «пройдет!»

Комната была полна дымом. Языки пламени врывались в окна и лизали стены. Багровый отблеск пламени ложился на лица Кати и Степана Степановича. Девушка неподвижно сидела на постели и, казалось, ничего не видела и не слышала. Она не плакала, но выражение, лежавшее на ее лице, было ужаснее самых горьких слез. Это было выражение полнейшего отчаяния, того отчаяния, которое уже не оставляет места ни для надежд, ни для утешений.

— Горим! Спасите! — кричал, катаясь по полу и напрасно силясь освободиться от веревок, Степан Степанович.

Этот вопль ужаса был так силен, что заглушил треск горящего дерева, но Катя не шевельнулась.

— Катя! Развяжи! — вспомнил про дочь боярин.

Она не отозвалась. Он подполз к постели, закричал еще громче, коснулся ног дочери.

Только тогда боярышня обратила на него внимание.

— Развяжи!

Она медленно встала, развязала веревки и опять села.

Степан Степанович поднялся на доги.

— Бежим скорее!

Девушка отрицательно покачала головой.

— Бежим, Бога ради! — воскликнул боярин, схватывая дочь за руку. Она тихо высвободилась.

— Беги! Я останусь.

— Катерина! В уме ль ты! — вскричал Степан Степанович. — Сгоришь ведь!

— Что ж! Зачем мне жить?

— Катя! Дитятко! — вдруг расплакался Степан Степанович. — Дочка моя! Не губи себя!

— Уж погублена, — с отчаянием в голосе отозвалась боярышня.

— Бежим! Нет — так я тебя силком вытащу.

— Оставь, отец! Беги — скоро крыша провалится.

Степан Степанович взглянул на пылающий потолок и отпрянул к выходу. Боязнь за свою жизнь одержала вверх над любовью к дочери.

— Беги! — еще раз повторил он, уже переступив порог.

— Нет! Смотри, промедлишь еще — поздно будет.

Степан Степанович бегом бросился вон.

— Что! Я угадал: горит усадьба Кречет-Буйтурова, — говорил на скаку Турбинин. — Господи! Как бы не приключилось с Катей чего!

Из окрестных сел и деревень тянулся народ к пожарищу. Когда приятели подскакали к усадьбе, у ворот уже стояла целая толпа.

— Ключник это! Ей-ей, он!

— Ан, нет, не он. Тот седой был.

— Он, он!

Это спорили в народе о том, кто был повешенный на перекладине ворот.

— Сказывают, холопей всех перевязанными нашли, а у одной холопки язык отрезан.

— Ишь, душегубы проклятые! Пробраться бы во двор, поглазеть.

— Где проберешься! Народу — тьма!

Несмотря на то, что народу, действительно, была «тьма», Турбинина и его приятеля пропустили к пожарищу.

Дом был уже совершенно объят пламенем. О спасении его нечего было и думать. Однако мужички метались по двору, пробуя тушить пожар. В понуром старике, сидящем на земле вблизи пылавшего дома, друзья едва признали Степана Степановича.

— Все ли спаслись? Где Катя? — бросился его расспрашивать Турбинин.

— Все, все погибло: и честь, и добро, — глухо ответил Степан Степанович.

— Где Катя? — еще раз воскликнул Турбинин.

— Там, — указал боярин на пылавший дом.

— Ведь она сгорит! Господи! — в ужасе вскричал Александр Андреевич.

И он кинулся к объятым пламенем Ъеням. Он еще не успел добежать до крыльца, как крыша провалилась. Вместо дома перед ним была груда пылавших бревен. Турбинин отчаянно вскрикнул:

— Погибла! Погибла!

— Всё, все! И дочь, и честь, и добро… Всему конец! — бормотал Степан Степанович.

Александр Андреевич рыдал. Приятели не находили слов для его утешения.

Шуйские не дремали. Это вот уже второй год знал Борис Федорович. Да, они не дремали. Они пользовались всяким случаем, чтобы вредить правителю. Глухая борьба продолжалась, ни на минуту не прекращаясь. Нападали они, Шуйские, душою борьбы которых был князь Василий Иванович. Он, Годунов, только защищался. Но уже терпение истощалось. Уже лютый гнев начинал все сильнее и чаще клокотать в его богатырской груди. Пора бы кончить.

— Да, пора бы кончить, — вслух повторил свою мысль Борис Федорович и остановился, и обвел взглядом палату, по которой прохаживался.