— Почему? — спросила девушка, и сердце ее сжалось от предчувствия какого-то нового, неведомого горя.

— Почему? А вот мы с тобой потолкуем, так узнаешь… Скажи-ка наперед, ведомо ль тебе, какого рода Андрей Михайлыч, хорошего али низкого?

— Должно, не низкого… Он боярин и князь…

— Вот то-то и есть, что не знаешь ты всего! Хоть он и боярин, и князь, да отдать тебя за него отец твой желанья не будет иметь, потому что боярскому роду его и ста годов еще нет, а княжество его не от русских князей идет…

— Как так?

— Да так! Послухай — и узнаешь! Идет его княжество от татар тех самых, каких он теперь бить поехал, от Крымских. Прозвище-то его знаешь?

— Бахметов, — едва слышно промолвила Марья Васильевна.

— Вот и смекай, откуда прозвище такое взяться могло, как не от мурзы татарского; прадеда Андрея Михалыча, Бах-мета… Прадед его к нам перешел, выкрестился, да и княжество с собою привез…

- Что ж от этого, матушка? Ведь Андрей Михайлыч не татарин, ведь и отец его уже чисто русским был и царю верою и правдою служил.

— Как что из этого? — горячо воскликнула мать. — Да ведь коли он из татарского, а не коренного русского рода, так ему и ходу нигде не будет, и ежели при дворе государя нашего батюшки служить захочет, так ему окольничим[58] посидеть придется!.. Вот и подумай, может ли батюшка твой, который во введенных[59] боярах при царе Иване Васильевиче состоит, за худородного дочь свою замуж выдать?

На глазах Марьи Васильевны опять блеснули слезы.

— Да ты полно, не кручинься, — произнесла Анастасия Федоровна, заметив это. — Молодец он, что говорить, хороший, и храбр, говорят, и лицом, что картина, и достаток у него есть… Всем бы ладный жених был, кабы…

Неужели батюшка не согласиться только из-за того, что родом Андрей Михайлович не знатен?… Ведь он к тому же и жизнь мне спас, как лошадь меня с Настей чуть не убила… Чай, батюшка того не запамятовал.

— Должно, не запамятовал, а только честь он свою боярскую очень любит, и дороже она ему всего… А ведь супротив него не пойдешь… Сама знаешь, какова наша женская доля; пока при отце живешь — отцу не поперечь, замуж вышла — муж из тебя хоть веревки вей… Так-то! Что поделаешь; знать, так Господом Богом положено, чтобы мы под чьей-нибудь волей ходили. Помню, как я в той же поре была, как ты теперь, разве годка на полтора помоложе, — перенеслись мысли Анастасии Федоровны к прошлому. — Жила я у батюшки родимого, ни о чем не тужила, не заботилась. Только, знай, песни день-деньской распевала да за пяльцами у окошка сидела. Хорошо мне было тогда, и не думала я о замужестве. Так, казалось, весь свой век с батюшкой да с матушкой родимыми проживу. Сижу, бывало, вышиваю, да в окно поглядываю. А оно на улицу выходило, и улица людная была. Кто пешью идет, кто на коне едет… Возки разные ездят, али обозы тянутся. А то, нередко, и царь с царицей-матушкой в собор молиться поедет… Оно и занятно, не видишь, как день и пройдет. И любила я, признаться, в окно поглядеть. Вот раз так-то подняла я голову от пялец, смотрю на улицу, и вижу, идет на супротивной стороне какой-то молодец и прямо на меня глазами уставился. Я вспыхнула вся, ровно маков цвет, и голову к пяльцам опустила, а сама смотрю искоса, где тот добрый молодец. Вижу, стоит он насупротив, да все на мое окно смотрит. Потом прохаживаться стал, словно гуляет, а сам с окна глаз не спускает. Неловко мне тогда стало, да еще, думаю, увидит его матушка моя, так скажет мне, что вот, дескать, Настасья, в окно-то часто высматриваешь, уж и парни глядеть на тебя начинают. Оставила я работу и отошла от окна. Так больше весь день и не подходила к нему. А только приглянулся мне тогда, должно быть, этот молодец: во сне ночью снился. Подошла утром на другой день к пяльцам, глянула в окно, а уж молодец-то мой тут как тут и опять на меня поглядывает. На третий день то же самое, на четвертый опять тут, и дошло у нас дело до того, что, как первый раз увидела я его, был понедельник, а в пятницу он уж и шапку снял да мне, словно знакомый, кланяется. Ну и я не утерпела, кивнула в ответ ему головой. А он, как увидел это, весело-весело так улыбается. Так мы с ним знакомыми стали, хоть и двух слов друг с дружкой не промолвили. Пошла я в воскресенье с матушкой моей в собор к обедне. Стою, молюсь, только в сторону как-то глянула, смотрю, а мой молодец совсем близко, рядом со мной стоит и на меня смотрит. Я так и обомлела. А он наклонил голову да тихо так шепчет:

— Здравствуй, боярышня! Признала, чай?

Я стою, молчу, ни жива, ни мертва, услышит, думаю, матушка, что тогда. Так ему тогда ни слова и не ответила. Опосля этого стал он за мной, словно тень, ходить. Я в собор к обедне али к всенощной — он там; пойду гулять с матушкой — гляжу, и он где-нибудь недалеко бродит, да нет-нет на меня и посмотрит.

Долго это так было… Привыкла я, наконец, к нему. Как, бывало, не видать его день-другой, так словно и тоскливо на сердце становится. А только мне и на мысль никогда не приходило, чем все это кончится, а он, видно, думал, потому раз, как была я с матушкой в церкви и послала она меня свечку купить, он идет сзади меня, да и шепчет:

— Что ж, боярышня, можно ль сватов засылать?

В краску меня всю ударило. Однако ответила я ему тихо:

— Что ж, засылай, боярин.

— Люб, стало быть, я тебе, — говорит, а голос у самого дрожит.

— А почему ж не люб? — отвечаю.

Не знаю уж, как я тогда свечку купила, как обедню достояла, помню только, что всю ночь потом не спала, все о нем думала… Да и ладен был молодец, грех сказать… Красавец! — говорила Анастасия Федоровна, и словно грустью затуманились ее голубые глаза.

— Так, верно, этот молодец и был мой батюшка, коли сватов засылать собирался? — спросила Марья Васильевна, с интересом слушавшая рассказ матери.

— Нет, родная, случилось все тай, как и думать нельзя было! На другой день после того, как молодец про сватов мне толковал, батюшка уехал куда-то и оттуда вернулся домой веселый-превеселый. Кликнул матушку и меня тоже. Прихожу. Отец сидит, на меня так ласково поглядывает.

— Садись, Анна Павловна, — говорит матушке, — да и ты, Настасья, сядь: буду с вами кое о чем речь вести.

Села матушка, села и я, а сама думаю: «Что же бы это такое значило?» Молчу, жду. Матушка тоже сидит да на отца поглядывает.

— Ну, Настасья, — говорит батюшка, а сам ухмыляется, — девка ты теперь, что называется, в соку, и пора тебе своим домком обзаводится. Не след девице под кровом родительским стариться. Думала ль ты об этом?

— Признаться, — говорю, — батюшка, не думала, — а у самой у меня сердце так и застучало: догадалась я, зачем меня он позвал.

— Не думала, так думай. А ты, жена моя богоданная, как полагаешь, — сказал он матушке, — пора ль Настасье замуж идти?

— Полагаю, что пора бы… Девица на возрасте… А, впрочем, как ты, Федор Павлович, знаешь, так и делай: потому я, баба, мужу своему не указ и не советчица.

— Это ты, верно, баешь, что баба не указ мужу и не советчица, а только все же без твоего родительского благословения дочке замуж идти не можно, так ты благослови ее, да и приданое шить начинайте. Свадьба скоро.

— Как! — вскрикнула матушка, — нешто сваты приезжали?

— Нет!

— Так как же? Да и смотрин не было, ни сговору, а ты говоришь, что свадьба скоро.

— Какой же еще сговор да смотрины, когда у меня уже все с боярином Темкиным улажено да уговорено? У него сын на возрасте, у меня дочь, мы и порешили поженить их, сговорились обо всем и свадьбы день назначили… Так-то! Шейте приданое, и дело с концом!

На том разговор и кончился.

Проплакала я всю ночь напролет, а на другой день приданое стали шить.

Присылал ли молодец тот сватов, так и не знаю, но, должно, присылал, да отказ получил, так как я уж просватана была. Думаю, что было так, потому что перед окном он моим уж не стаивал, как прежде. Увидела же я его последний раз, когда меня с батюшкой твоим венчали. Он в народе стоял. Бледный, в лице ни кровинки, и на меня смотрел так тоскливо-тоскливо.