— Да ведь зверь тварь неразумная… — сказала красавица своим удивительно певучим, точно бархатным голосом. — Зверь и греха не знает, и Бога не знает…

— Не говори так… — остановил ее Григорий. — Нет, нет, так говорить не следует… Мудрость в простоте, а не в знании… Так-то вот, котенок мой… И не противься, не противься желанию моему…

— Я сказала тебе, Григорий: нет и нет… — сказала красавица. — Я люблю бывать у тебя и слушать тебя, а это — нет!

— Ох, не играй со мной… Ох, не играй… — точно простонал Григорий. — Не знаешь еще ты меня, котенок… Я такого могу наделать, что и сам себе не поверю… Ох, не играй!

Он весь побледнел и вдруг, скрипнув громко зубами, взвился и бросился к столу.

— Ну вы там, фараоны! — из всей силы дико крикнул он. — Валяй мою любимую! «Еду, еду, еду к ней…» Ну, живо…

Снова мерно застонали и зарокотали гитары, и невысокая, уже немолодая, полногрудая цыганка низким контральто с характерными подвывами завела любимую песню Григория, и как только хор подхватил зажигательный припев, побледневший Григорий вдруг обвел всех своим тяжелым взглядом, точно сам не зная, что ему делать, снова громко скрипнул зубами и, вдруг схватив со стола полную бутылку шампанского, со всего размаха хватил ею в огромное зеркало в простенке. Взвизги женщин и хохот мужчин точно опалили его, и вот со стола полетели на пол вазы с фруктами, бокалы, бутылки, подносы, и с сухим треском разлетелась в куски и огромная картина на стене, и стул, которым Григорий с дикой силой пустил в нее. И остановился, не зная, что еще сделать, и дрожа всем телом, только повторял глухо:

— У-у-у… У-у-у… Валляй! Эй, вы там, тащи вина еще!.. Гришка пить хочет…

— C’est à se tordre! — повторял со смехом принц Георг, картавя. — Il est impayable![49]

— Пой, цыгане! Вал-ляй! — кричал Григорий. — Все к чертовой матери!

И в то время как одни официанты торопливо подбирали осколки посуды и зеркал и обломки мебели, другие так же торопливо несли на подносах новые запасы вина и фруктов. Григорий жадно пил шампанское и, видимо, приходил в себя.

В это время одна из его гостей, красивая, строгого типа женщина, родовитая княгиня фон Лимен, с бледным матовым лицом и большими черными глазами, жена знаменитого гвардейца-усмирителя 1905 года, подсела тихонько к московской гостье.

— Это все вы виноваты… — сказала она тихо и ласково. — Отчего вы так противитесь ему? Он ужасно тоскует по вас…

— Извините, я совсем вас не понимаю… — сказала красавица. — Подумайте, что вы только говорите!..

— Ах, оставьте эти смешные предрассудки! — сказала княгиня. — Не спорю, может быть, это и грех вообще — хотя он и говорит другое, — но с ним всякое дело свято… Я принадлежала ему и горжусь этим…

— А муж?! — с удивлением тихонько воскликнула красавица, глядя на свою собеседницу широко открытыми глазами.

— И муж считает это великим счастьем… — твердо отвечала та. — Не мучьте его… Мы все, друзья его, готовы на коленях вас умолять… Он говорит, что в этих муках он теряет свою силу. А он так нужен всем нам и России…

«Что она, сумасшедшая или что?» — с удивлением думала красавица, глядя на свою собеседницу во все глаза.

Слышавшая весь этот разговор бойкая Лариса Сергеевна хохотала: ей казались ужасно смешными и хлопоты черноглазой княгини, и те трудности, которые считает нужным воздвигать такому пустому в сущности делу московская гостья. Лариса Сергеевна заражалась все более и более новыми петроградскими настроениями и жила очень широко и весело, и если не закидывала своих последних чепчиков за традиционные мельницы, то только потому, что ей уже давно нечего было закидывать.

— Еще! — крикнул Григорий, подставляя свой бокал Мишке Зильберштейну, банкиру, толстому и лупоглазому.

Тот предупредительно налил ему еще шампанского.

— Ничему так не завидую я в вас, Григорий Ефимыч, как вашей способности… гм… любить прекрасных женщин… — блестя масляными глазами, неверным языком проговорил он, смеясь нелепо. — В ваши годы, и такая сила…

— А что? Или прокис уж? — небрежно сказал Григорий, допивая бокал. — Так ты сходи к моему дружку Бадмаеву, — кивнул он на маленького смуглого в странном белом костюме тибетца, который невозмутимо и серьезно глядел на все своими черненькими глазками. — Он тебе таких специй даст, на стену полезешь… У них, чертей косоглазых, это дело сурьезно поставлено. Сходи, попробуй…

— Да неужели… помогает? — удивился тот.

— Попробуй… — повторил Григорий и отвернулся от банкира. — Русскую! — крикнул бешено Григорий. — Ну вас к черту, не орите, довольно! — цыкнул он на цыган. — Эй ты, светлость, жарь русскую… Или нет, валяй лучше «Во саду ли, в огороде…» или «По улице мостовой»… Ну, поворачивайся!

— Impayable! — повторил с восторгом принц Георг, садясь за пианино.

— А вы все тащи к чертовой матери ковер!.. — распоряжался Григорий. — Ты, князь, какого черта… не слышишь, что ли… Тащи, говорю, ковер!..

Налитой кровью князь-гвардеец, муж черноокой княгини, с полным усердием бросился снимать с помощью других большой ковер. Но они переусердствовали и повалили стол со всем, что на нем было. Снова со звоном посыпались на паркетный пол бутылки и хрусталь. Везде стояли лужи шампанского. Женщины визжали и с хохотом вытирали салфетками облитые туалеты. Мужчины хохотали как помешанные. Лакеи сунулись было подбирать, но Григорий одним словом вымел их вон из кабинета.

— Чище, чище отделывай! — строго крикнул он принцу. — Размок, что ли? Чище!

И вдруг, стукнув ногами о пол, он сделал выходку. Всех точно невидимым огнем каким зажгло. Песня огненно вихрилась. Лицо Григория было бледно, ноздри раздувались, и глаза горели. Все жилочки, все суставчики перебиравшая песня разгоралась, и Григорий вдруг понесся среди битого хрусталя и луж шампанского по комнате. То приседал он, выкидывая ногами, то отбивал ими дробь по паркету, то снова несся, точно ничего не видя, вперед, и на лице его были строгость и упоение. Уменье его было совсем не так уж велико, но страсть его пляски зажигала всех…

— Ну, Сергеевна… — крикнул он вдруг пьяно хорошенькой Ларисе. — Ай задремала?!

И помахивая беленьким платочком, Лариса неудержимо понеслась за отступавшим перед ней Григорием. И увернулся он точно, и рассыпался перед ней мелким бесом, и пошел на нее вдруг грудью, четко и легко отбивая сильными ногами такт веселой песни.

Из угла с дивана на него ласково и тепло смотрела приезжая красавица…

Сердца разгорались под дробные зажигающие звуки пианино, и вдруг толстый налитой генерал, муж черноокой княгини, разом сбросил свой мундир и пустился вприсядку, но поскользнулся в луже шампанского и растянулся в ней. Все загрохотало диким хохотом.

— Тьфу! — досадливо плюнул Григорий. — Плясать, и то черти паршивые не умеете! Пить, пить, пить! — крикнул он дико.

И в широко раскрытые двери официанты снова внесли на больших подносах все, что требовалось: вкусы и порядки Григория Ефимовича они знали.

И снова диким гомоном зашумела пьяная компания…

Какого-то совсем зеленого конногвардейца мучительно рвало около пианино. Принц коснеющим языком издевался над ним…

Чрез неделю уже радостный, довольный собой граф Михаил Михайлович выехал чрез Хапаранду на Стокгольм с важным поручением в Англию…

Ночь на вилле Родэ закончилась таким грандиозным скандалом и побоищем, что с утра о ней заговорил весь город. Газеты не посмели остановиться на этом происшествии, но зато всюду — по редакциям, в частных домах, а в особенности в кулуарах Думы — было много возмущения, сверкания глазами и жестов. В Думе в самом воздухе даже как будто чувствовалось какое-то грозовое напряжение. Миллионы больших и маленьких бедствий терзали русскую землю, но обо всем этом люди не хотели, даже просто не могли думать: все застилал собою этот серый, землистый, пьяный и ненавистный лик, этот отвратительный мужик, в грязных лапах которого было все, вся судьба миллионов людей — как, по крайней мере, очень многим из них это казалось…