Отцвела нежная северная весна, наступило лето, жаркое, пыльное и тяжелое. Узники были отрезаны от всего света, но глухие и страшные слухи о творившемся над Россией страшном суде истории, о тяжком мире с Германией, о все растущем голоде и кровопролитии и всяческой разрухе, о все шире и шире развивавшейся гражданской войне, кипевшей и на Дону, и на Кубани, и по Сибири, о кровавых восстаниях, как против красных, так и против белых, проникали и к ним, и все более и более хирела их очень теперь скромная мечта: отказаться от всего былого величия и уйти в жизнь рядовыми простыми людьми. Смущенными и встревоженными душами чувствовали они все, что какая-то темная, зловещая туча надвигается на них, и не спали по ночам, тревожились, плакали…

Была середина июля. Было нестерпимо душно. Несколько дней подряд все собиралась гроза, но не разрешалась, и предчувствие ее томило всех узников, а в особенности нервную царицу. Она была раздражена, мало ела, совсем не спала и все ходила взад и вперед по комнате и все думала, думала, думала свои прежние, непокорные думы, манившие ее назад, к богатству, почестям и чудовищной власти над людьми. Татьяна, сидя у окна, читала Библию.

— Почитай вслух, Таня… — сказала мать в тоске.

— Что именно?

— А что читаешь…

Татьяна начала читать вслух. Это была книга пророка Амоса, что-то совершенно непонятное, далекое, говорившее торжественным языком о людях и делах давно угасших. Царица делала усилия настроиться торжественно и набожно — ведь это же слово Божие, имеющее таинственную, чудодейственную силу независимо от смысла, — но усилия ее были бесплодны: было только скучно, душно, и томилась душа беспредметной, но глубокой тоской…

Стемнело. Царица, оставшись одна, присела к своему столику, достала тетрадь в черном клеенчатом переплете и записала: «Бэби слегка простужен. Татьяна читает Библию. Она читала мне книгу пророка Амоса. Каждое утро комендант приходит в нашу комнату. Он принес мне несколько яиц для Бэби. В 8 час. мы ужинали, и я играла в безик с Николаем».

И опять из темных глубин души поднялась невыносимая тоска. С отвращением она бросила перо и повела глазами по этой тупой мещанской обстановке. Где-то внизу глухо слышались голоса караульных солдат. Да ведь все это только сон, ужасный сон, вот сейчас она проснется, и весь этот кошмар исчезнет, и она снова очутится в милом, уютном — cosy[83] — Царском Селе, и все снова будет привычно хорошо. Ну, ну, надо сделать усилие и проснуться… Она делала — как во сне — усилия проснуться, но — страшный сон не проходил. Так значит, все это правда, все настоящее, но Боже мой, когда же все это случилось, когда, с чего это началось?!

И в отрывочных беспорядочных картинах необычайной яркости встали перед ней пролетевшие годы…

Вот старый замок в Кобурге, где она тогда гостила, и дышит пахуче в широко раскрытые окна сияющий вешний вечер, и радостные розовые свечки зажглись на старых каштанах, и под любовный рокот рояля снизу доносится чистый, светлый девичий голос, который поет:

И ее жених, робкий, голубоглазый Ники, жмет тихонько ее руку и говорит:

— Это она о моей любви к вам поет… Да, да:

И она засияла на него своими большими серыми, сразу вдруг потеплевшими глазами. Да, она любит его, робкого, мягкого, такого застенчивого, и как человека, и как будущего императора великой страны, который возведет ее, свою избранницу, на головокружительную высоту нечеловеческой власти, бесчисленных богатств, почти божеского преклонения со стороны миллионов…

И вспоминается яркий майский день в старой Москве. Города нет — есть только пестрый океан национальных флагов, ковров, гирлянд, цветов, толп человеческих, и в этом горячем восторженном океане, под мощный гул бесчисленных колоколов и музыки, с отуманенной, опьяненной счастьем головой плывет она в золотой карете, которую цугом везут шесть прекрасных разубранных белых коней под султанами. И впереди он, ее Ники, тоже на белом коне, и блестящая свита окружает его, и сверкающей лавиной тянутся несравненные полки гвардии. И она, гордая, с ласковой улыбкой наклоняет свою голову навстречу ей ревущих толп и знает, чувствует, что каждый поклон ее для них теперь — счастье, о котором они не забудут года. И старая каменная сказка прекрасного Кремля над сонной рекой, и блестящее богослужение в древнем, покрытом священной копотью веков соборе, и вот он, Ники, в золотой короне и горностаевой мантии, трепетно возлагает на ее склоненную голову золотую, всю в огнях, корону, и она, только еще недавно бедная, захудалая немецкая принцесса, каких и не пересчитаешь, теперь стала благочестивейшей, самодержавнейшей, великой государыней всероссийской, какая в мире только одна! Блестящие балы, громовые парады грозных ратей, когда перед ее Ники, державным вождем их, склонялись тысячи славнейших знамен, торжественные посольства со всех концов Земли Русской, торжественные посольства со всех концов мира, исступленный рев восторга толп народных, и посреди всего этого она, молодая, прекрасная, опьяненная счастьем, в тяжелой мантии, в золотой императорской короне, вся в огнях драгоценных, которым цены нет…

За дверью послышались тяжелые шаги и сдержанные грубые голоса. Императрица всероссийская гневно обернулась на шум, и — в дверь, не постучавшись, вошел в высоких сапогах и поддевке Юровский, комиссар, с одутловатым, точно заспанным лицом, маленькими жесткими глазками, над которыми, как всегда, свешивалась в виде жирной запятой прядь темных волос.

— Что вам нужно? — спросила строго императрица.

— Поднимите поскорее своих и собирайтесь — вас сегодня увезут в другое место… — хриплым голосом приказал Юровский, избегая смотреть на нее. — Поскорее!

— Куда? Зачем? Почему? — воскликнула она.

— Я на ваши вопросы отвечать не обязан… — грубо отвечал тот. — Приказано, и весь разговор.

— Но наследник нездоров…

— Ничего… Белые близко… Собирайтесь живее…

Чрез полчаса все, уже одетые, тревожные, собрались в маленькой комнате внизу, ожидая… Было темно и страшно… Еще несколько минут, и в комнату ворвались страшные люди, застучали выстрелы, послышались крики, жалобный детский плач, захрустело разрываемое штыками мясо, завоняло дымом и кровью… И очень скоро все стихло — только во дворе ровно стучал грузовик… И понесся он спящим городом, и на зеленой поляне среди леса запылал огромный костер, и уже окоченевшие окровавленные трупы были брошены в него, и первые желтые листья — на севере рано появляются они, — как золотые кораблики, кружились вокруг золотого дворца огня…

Огромная страна вся кипела слезами и кровью. Как всегда, люди в крови друг друга хотели найти разрешение мучивших их загадок жизни и, как всегда, бесплодно. Еврей Канегиссер убил кровожадного еврея Урицкого, и тысячи ни в чем не повинных людей, называемых баржуазами, были казнены за это; еврейка Каплан стреляла в Ленина и слегка ранила его, — снова тысячи ни в чем не повинных людей заплатили за эту рану безмерными страданиями и жизнью; писатель-социалист неугомонный Савинков организовал в целом ряде городов вокруг Москвы восстания, которые все провалились, — снова тысячи и тысячи людей, никакого отношения к этим восстаниям не имеющих, их боявшихся, пролили за них свою кровь в чрезвычайках. Эти полосы безудержного террора захватывали всегда и тихий Окшинск: было расстреляно еще несколько оцепеневших от ужаса буржуев, а другие буржуи — купцы, чиновники, зубные врачи, священники, учителя гимназии, барыни, земцы, журналисты и тому подобные — были в наказание поставлены мыть полы в казармах, чистить там отхожие места, шить какие-то мешки.