— Да ведь не потому уклоняюсь я от ответа, Григорий Ефимович, что это секрет какой-то… — сказал он. — А потому, что есть вещи, о которых трудно говорить людям разного… ну, образования, что ли… И есть вещи, о которых трудно говорить и вообще: это дело, так сказать, ну, личное достояние каждого, что ли…

— А я тебя прошу: не финти! — повторил настойчиво Григорий, глядя на графа в упор своими глубоко впавшими глазами. — А вот скажи мне и чтобы единым духом: веришь ли ты в Господа Бога, Творца небу и земли, да или нет? Небось, я никому не скажу… — наивно прибавил он.

Граф минуту поколебался. Но было очень интересно.

— Нет, в такого Бога я не верю… — сказал он с выжидательной улыбкой. — Но есть ведь и другой Бог…

— Какой?

— Да много их… Есть, например, люди, которые так называют то безличное духовное начало, которое… ну, составляет основу нашего бытия… что ли… — с большим затруднением подыскивая выражения, сказал граф. — Но другие, напротив, возражают, что это только их представление, что ли, идея… фантазия…

— Как домовой?

— Почти!.. — засмеялся граф.

— Значит, и тут достоверности полной нету, а кто так, кто эдак… — заключил Григорий задумчиво. — Вот это как раз то, что я и говорю: веры настоящей у людей теперь не стало совсем. Ни во что никто путем не верит… Все нарушилось… Ты не думай, я много ведь смолоду еще по людям шатался… по монастырям… по отшельникам всяким… Все высматривал, выспрашивал… Веры настоящей нету теперь…

— Ну, есть и такие, которые в свое крепко веруют…

— Нет, нету… Раньше вон столоверы наши за перстосложение живьем себя сжигали — это вот вера! А теперь этого нету…

— Как — нет? Да у вас вся Сибирь полна такими самосожигателями!

— Ты это что, про красных, что ли?

— Да.

— Пустое! — пренебрежительно махнул Григорий рукой. — Не только по монастырям, и по красным много я шатался, поговорить, как и что, разузнать. Нет, это все народ легкий… Прежде всего, как только соберутся, так сичас спорить давай и кажний свое отстаивает. А ежели правд много, то значит — нету правды никакой…

— Да для него-то это правда, раз он за нее жизнь свою сломал и в Сибири гниет…

— Нет, тут много игры ума… — упрямо отвечал Григорий. — И опять же и гордость большая: я ли, не я ли, Кузьма Сидор Иваныч… А сурьезной веры я там не нашел. Может, и верно, что есть такие, ну мне не попадались. Да и что толку, ежели вера, а ума нету? — своим особенным, скучливым тоном добавил он. — Из них толков не будет никаких…

— Да каких же толков вам, собственно, надо? — засмеялся граф. — Если свою собственную линию вести поумнее, то ничего, жить можно…

— Ну, чего там свою линию… — тоскливо сказал Григорий. — Ну ограчил вон ты за свое имение большие деньги, припрятал их куды-то, сидишь и трясешься над ними… Чаю стакана, и того гостю не предложил…

— Да я с величайшим удовольствием…

— А куды ты копишь? Зачем? И сам не знаешь… — не слушая его, продолжал Григорий. — У самого вон виски-то седые, наследников нету, а трясешься. Полно-ка, Миша, с собой не возьмешь! Еще годков пять, десять пропрыгаешь, а там на стол носом кверху, сгниешь, и всему конец. Так что же и трястись над дерьмом?

— Вам хорошо говорить-то, когда вы у источника всех благ земных стоите… — усмехнулся граф.

— А на кой пес они мне, эти блага твои земные? Кто что мне дает, я все раздаю: утром стюденту какому бедному, а вечером — цыганке хорошенькой. Пущай пользуются… Не стоит труда вожжаться… — сказал Григорий. — За все это человек от глупости хватается, а чтобы тут приманка какая была, ничего этого я не вижу. Скушно, скушно мне, Миша, вот что… Поедем хошь со мной к нам, в Тобольскую, на вольную волюшку! Рыбу ловить будем. Медом угощу… Вы здесь такого и не едали. Шибко у нас в Сибири цветы духовиты… А Федоровна моя пельменей тебе таких савостожит, что и тарелку-то съешь… Поедем!

— Да что вы это, Григорий Ефимович? Такую даль… — засмеялся граф. — Здесь дела…

— Ну, в Сибирь не хочешь, ужинать куда поедем, что ли… — сказал Григорий, вставая. — Такая во всем скука.

Граф моментально прикинул, что такое настроение Григория можно использовать с большой выгодой для себя, и охотно согласился, хотя предстоящие большие расходы и были ему неприятны…

Чрез три часа в большом отдельном кабинете знаменитой виллы Родэ стоял дым коромыслом. К Григорию по пути быстро налипло много всяких благоприятелей — большинство из них он и по имени как не помнил, — и всякий старался кто во что горазд: и старцы, и юнцы, и светлейшие, и проститутки, и сановники, и смуглые черноглазые цыганки, визжавшие и кривлявшиеся под мерный стон гитар, и светские дамы. Пьяны были все за исключением двух до конца ногтей корректных чиновников, которые были, как всегда, командированы от департамента полиции для охраны Григория и для охраны отчасти и от Григория и которым было поручено оплачивать все его пьяные счета немедленно на месте из сумм департамента. Пьяны были все, но все ли веселились, было неясно, но казалось, что многие только кривлялись, притворялись веселыми. Но было очень шумно, очень угарно…

Григорий, сильно выпивший, сидел в сторонке с графом, который пил очень осторожно, и уже немного неверным языком говорил:

— Все видимость одна… И за то, что ты меня в этом удостоверил… по книгам… считай, что Григорий должен тебе… Теперь на ефтот счет у меня твердо… не твердо, твердого ничего нету, ну а все же поддержка… Я думаю, что всех этих домовых человек со страху придумал… потому пусто очень без этого, жутко… А ежели все понять до точки, то ножом по горлу и каюк…

— Ну нет! Ножом по горлу я не согласен! — смеялся граф. — Я бы лучше вот за границу теперь прокатился, проветриться немного да посмотреть, как там и что…

— Чать, деньги прятать? — равнодушно сказал Григорий. — Так и поезжай. Скажи, пожалуйста, сколько в тебе умственности, а в то же время какую ты слабость в себя пустил, а? Ну что жа, всякий по-своему с ума сходит, говорится. У всякого свой домовой…

— Если бы вы мне, Григорий Ефимович, помогли в этом деле, я был бы весьма вам обязан… — сказал граф. — Так, по пустякам, теперь за границу ехать не совсем ловко. Надо дело какое-нибудь придумать…

— Ладно. Приезжай завтра ко мне и все обскажешь, как и что… — отвечал Григорий. — А сичас не говори, все равно спьяну забуду…

Двери широко с шумом раскинулись, и в дымный шумный кабинет вошла Лариса Сергеевна в шикарном вечернем туалете и молоденькая, как будто армянского типа, стройная и хорошенькая женщина в бриллиантах и дорогих мехах. При виде ее глаза Григория вдруг загорелись зеленым огнем.

— А-а, московская, московская… — приподнимаясь, радостно проговорил он. — Ну, не чаял, не гадал. Вот порадовала… Ах, порадовала…

И он без всякого стеснения крепко троекратно поцеловал и смеющуюся, как всегда, Ларису Сергеевну, и московскую гостью, которая давно занозила его, но не давалась, точно играла, точно добивалась чего. И взяв ее под руку, он отвел ее к низкому дивану в углу подальше от стола.

— Ну, садись… Рассказывай, как там у тебя… — говорил он. — Может, испить чего хочешь?.. Шампанского?

— Пожалуй… — с улыбкой сказала новая гостья, снимая перчатки.

Григорий сам принес ей бокал играющего шампанского и сел рядом с ней.

— Ну что мужик твой? Отпустил одну тебя, не побоялся? Да и бояться нечего: недоступная ты… — говорил Григорий, жадно глядя на нее. — Ах, это дело не так у тебя, не так! Не суши свое сердце без любови: без света ее душа темнеет, и солнце радовать не будет… И Бог отвернет лик свой от тебя. Нельзя идти наперекор велениям его! Пожелал я тебя во как, а это от Бога, и грех отказывать…

— Да на что же тебе, святому, моя грешная любовь? — сказала красавица, тепло и как будто чуть-чуть печально глядя в его возбужденное и точно ожившее лицо.

— Какой я святой? Я грешнее всех… — сказал Григорий серьезно. — А только в ентом греха никакого нет. Это все люди придумали… Посмотри-ка на зверей…