— Пошел!.. Пошел прочь, сумасшедший! — отбивался тот и, оттолкнув сына, отошел к окну и сквозь набежавшие слезы стал смотреть на грустные развалины своего дедовского гнезда.

Володя исполнил вокруг смеющегося стола танец апашей. Все вокруг дрожало и звенело, и золотистая пыль закружилась в солнечных лучах.

— Таня, вы должны быть счастливы в этом прекрасном монрепо,[36] обещаю вам — вы будете некогда счастливой помещицей! — сказал Володя. — Но не забывайте, прошу вас, то, что я не раз говорил вам о пирожках: этому пункту я придаю особое значение… И я буду есть тут с добрыми соседями свои дыни, а на конвертах с их семечками буду писать: съедена такого-то числа, участвовал такой-то. А вы будете бранить меня за продавленный стул… Антандю?[37]

Все радовались этой отсрочке неизбежной развязки долгой драмы и смеялись. А со двора — теплого, солнечного, сонного — несся бешеный кашель и чиханье.

— Пчих!

— Кудак-так-так!

— Пчих!

— Кудак-так-так!

— И скажи, пожалуйста, что за окаянная птица! А? — хрипел Агапыч натужно. — Может, тысячи разов слышала — нет, знай все свое… Пчхи!

— Кудак-так-так!

— Тьфу, дьявол бестолковый! И в петуха полетел кирпич…

Еще зимой уехал Григорий Николаевич к самарским сектантам, с которыми он раньше был знаком только по переписке. Его глубокая религиозность, его кротость, его простота, его нищета, его полная свобода от всяких мирских соблазнов сразу пленили братьев, и всюду и везде он был желанным гостем у них, и беседы на евангельские и вообще религиозные темы шли у них беспрерывно то в самой Самаре, то в одной деревне, то в другой. И ему жизнь среди братьев была чрезвычайно по душе. Взаимопомощь была очень развита между ними и в связи с их трезвостью и трудолюбием чрезвычайно способствовала процветанию их хозяйств. Деньги как будто плыли к ним сами. И наиболее чутких и религиозно настроенных это даже тяготило.

— Все словно бы ничего у нас… — говорил старый и благообразный Никита, у которого жил Григорий Николаевич. — Только вот от богачества отделаться никак не могу…

И на добрых голубых глазах старика налились слезы.

Сын небольшого петербургского чиновника, Григорий Николаевич деревни и народа совершенно не знал. То, что успел он увидеть из жизни народной в редкие наезды к Сергею Терентьевичу, вызывало в нем своей дикостью и грубостью недоумение, пугало его, и он прямо не знал, что думать. И вот теперь он попал на островок какого-то совершенно другого народа, честного, трезвого, чистого. Невольно вставала жуткая мысль: те остались в лоне церкви — ее врагом Григорий Николаевич не был ни в малейшей степени, хотя многие явления современной церковной жизни и омрачали его, — и вот они заживо разлагаются, а эти ушли от нее и точно воскресли. Это резало глаза, и он никак не мог решиться установить тут связь причины и следствия… И впервые своими глазами увидел он то напряжение души народной, то искание правды, о котором он раньше только смутно слышал. Из деревни в деревню и из города в город ходили тайно представители всевозможных вероучений, и люди собирались вместе, и велись долгие напряженные беседы на самые важные и для Григория Николаевича темы.

Особенно сильное впечатление произвело на него первое собрание братьев, на котором выступал приехавший из Харьковской губернии старик субботник — или иеговист, — плотный, коренастый хохол в чистой свитке с заросшим до глаз волосами лицом, из зарослей которого ласково и пытливо смотрели умные глазки. Собеседование происходило в старинной просторной и чистой избе Никиты. Послушать иеговиста собралось человек пятьдесят. В избе было тесно и очень душно, но никто не обращал на это никакого внимания.

— Так вы говорите, что отвергаете в Святом писании все, чего не можете понять и что несогласно с вашим разумением? — с приятным хохлацким акцентом говорил приезжий. — Ну а как же, например, чудеса? Тоже отвергаете?

— Как кто… — отвечал Никита. — Одни отвергают, а другие признают, но только в духовном смысле… Исцеление слепого Христом, к примеру, понимают так, что Христово учение исцеляет духовную слепоту: мы все слепые были, а теперь прозрели. Хождение по морю — так, что Христос ходит и не тонет в море страстей человеческих, в котором тонул малодушный Петр. Ад и рай, к примеру опять, понимают так, что рай это чистая перед Богом совесть, а ад, геенна огненная, где плач и скрежет зубовный, — нечистая… И все в таком же роде. Ну только это все равно: отвергать чудеса и прочее все или объяснять духовно, мы на это не смотрим, это не суть важно: надо только, чтобы люди в главном согласны были — в заповеди любови к Богу и братьям… В этом и есть солнце правды, — сказал он, положив руку на Новый Завет, лежавший перед ним на столе с золотым крестом на черном переплете. — Ну только люди надели на эту правду, чтобы не обличились дела их, багряницу — ее-то мы и отвергаем…

— Что вы разумеете под багряницей? — спросил внимательно слушавший старик.

— А то, во что одели люди правду Божью, чтобы скрыть ее… — отвечал Никита. — И ризы золотые, и дым кадильный, и колокола, и обряда всякая, и чудеса, и догматы всякие… И люди говорят — слепые вожди слепых, — что все это от правды, от Евангелия, но это неправда, так как в Евангелии мир и любовь, и дружелюбие, а это все доставляет людям не жизнь благодатную, а только споры, ссоры да братоубийство…

— В этом мы совсем согласны с вами… — радостно сказал старик. — Перегородки нужно все уничтожить, чтобы все люди на свете имели одну веру. И тогда не будет ссор и братоубийства. Только по-вашему выходит, что кажний человек должен копать свой колодец, чтобы почерпнуть воды живой, а по-нашему, лучше принять общий колодец, один для всех, Святое писание. Потому разум у всех разный, и если всякий сам от себя рассуждать будет, то опять все мы за разные перегородки располземся…

— Вы говорите: рассуждать от себя… — возразил Никита. — Да от кого же еще рассуждать? И вы рассуждаете от себя, и апостолы, и пророки, все рассуждали от себя. Павел в «Посланиях» так и говорит:»Не думайте, что это Бог говорит, что я говорю, — нет, это я от себя». Вы говорите: один колодец будет писание, а мы говорим, что не писание людское, обветшавшее, а разум, данный человеку Богом, чтобы мог он отличать свет от тьмы и правду от лжи.

— Ну а от чего же расползлись мы все в разные стороны, как не от разума? — живо воскликнул старик.

— От тьмы. Тьма разъединяет, а разум соединяет, — сказал Никита. — И блуждания-то эти наши и есть копание колодца. Все копают в разных местах, а потом все соединится в одно, в один колодец разумения. В начале было разумение, и разумение было Бог, и Бог был разумение…

— Вот, вот! Видите, как вы все меняете! — стукнув ладонью по столу, живо воскликнул старик. — Разумение! У Иоанна стоит не разумение, а Слово… Раскройте-ка от Иоанна…

— Это верно, что там стоит Слово… — согласился Никита. — Ну, только мы это так понимаем, что слово и разумение — это одно. Разумение это в духе, а Слово это тоже разумение, но только уж в мире. Так было в начале, так будет и потом, когда будет едино стадо и един пастырь: разумение, любовь, Христос, Бог… Разумение надо ставить во главу угла, которое от Бога, а не старое писание от человеков, которые напутали много лишнего и людей с толку сбили…

— Так ведь и вы люди! — воскликнул старик. — Может, и вы путаете?

— Все может быть… — согласился Никита. — Так мы и говорим, что все это рассужение всякий для себя свое иметь может, пусть только одно, главное человек примет: заповедь любви… Вы ее принимаете?

— Всем сердцем! — дрогнувшим голосом отвечал старик, и в зарослях его лица засветились два теплых огонька.

— И ты принимаешь, Григорий Николаевич?.. — спросил Никита.

— Принимаю…

— И вы все принимаете? — обратился Никита к собранию.