Пожар быстро разгорался. В большой комнате, служившей некогда столовой, на стене, загаженной мухами, висел большой портрет Толстого. Засунув руки за пояс, старик сурово смотрел в дымную пустоту загаженного горящего дома. Жалобно звенели лопавшиеся стекла, шипел и свистел огонь, обезумевшие мыши метались по грязному полу. И все вдруг красно и золотисто залилось огнем…

Один из убитых вдруг приподнялся осторожно, осмотрелся и, оставляя по траве кровавый след, пополз медленно в густые заросли, — то был Пацагирка, сперва царский воин, потом красноармеец, порченый человек…

И увидав густой столб дыма над горами, затаились в страхе станицы по долинам: они знали, что это добровольцы потешаются… А в голубом теплом атласном небе блаженно дремал старый Тхачугучуг — что значит по-черкесски земля, с которой Бог, — и, как незримые рои радостных фей, носился вдоль цветущих берегов упоительный запах белой акации…

В августе 1917 года Временное правительство решило отправить б. царя на восток: там, — говорили правители, — будет безопаснее для них и спокойнее для Временного правительства. Керенский, уже всемогущий диктатор, явился во дворец, чтобы проводить б. царя в ссылку. Отъезд был назначен в три часа ночи, и в половине третьего вся царская семья с немногими приближенными и слугами была уже в большом зале для напутственного молебна. Но пробило и три часа, и четыре — об отъезде никто, очевидно, и не думал. Царь стал нервничать и послал одного из офицеров узнать, где же Керенский. Офицер скоро вернулся и доложил, что Керенский спят и что тревожить их сон никто не смеет. Наконец в пять часов Керенский проснулся, явился в зал, свежий, бодрый, довольный собой, и, звеня шпорами на желтых сапогах, сказал:

— Я прекрасно выспался… Теперь можем ехать…

А газеты на другое же утро предупредительно сообщили, что когда б. царь поднимался в вагон, то Керенский поддержал его под руку. И все умилились и одобрили: ну и Керенский! Вот молодчинище!

А те, обреченные року, быстро понеслись в неизвестное. Они думали, что их везут в милую Ливадию, но очень скоро поняли они, что ошиблись, что везут их по проторенной миллионами ссыльных дорожке — в Сибирь. И привезли их в Тобольск, и поместили в доме губернатора, и поставили вокруг солдат стеречь их.

На следующее же утро какой-то седенький на уже зыбких, высохших ножках отставной полковник в полной парадной форме явился к губернаторскому дому и, взяв под козырек, вытянулся среди революционного города перед невидимым монархом. Заключенные были тронуты. И было жаль старика, и не было никакого способа попросить его не мучить так себя. И простояв так полчаса, старенький полковник браво сделал на-лево кругом и, молодцевато отбивая ногу, возвратился к себе. А в следующее же воскресенье слуги, бывшие у обедни в соседней церкви, донесли, что священник, отец Алексей Васильев за великим выходом вместо того, чтобы поминать Временное правительство, вдруг торжественно провозгласил традиционное «благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего Николая Александровича всея России…» И купцы передавали заключенным всякие — большею частью из съестного — гостинцы… Царица жадно ловила все эти обломки былого и строила из них неугасимые мечты о том, как народ одумается, раскается и царь вернется к власти: удивительно упрямой женщине этой и теперь все еще была на что-то нужна эта ненужная тяжкая власть! По-прежнему она жгуче ненавидела Думу, интеллигенцию, газеты, жидов — своим перстнем она чертила на стеклах всюду антисемитский Hakenkreuz[81] — и, дымя папиросой, тысячи и тысячи раз передумывала предсказания и Григория, и Мити-юродивого, и господина Филиппа из Лиона, и епископа Варнаввы, и новгородской старицы Марьи Михайловны. Из всех пророчеств их страшно исполнилось только одно пророчество Григория: «Пока я жив, ничего не бойтесь, все будет хорошо…» Вот его не стало, и все пошло прахом. Но на этом ее мысль не задерживалась, и в предсказаниях прямо противоположных она искала объяснения случившемуся и просветов в лучшее будущее, и чем меньше оставалось почвы для надежды, тем упорнее она надеялась…

Царя не заражали ее настроения. Все больше и больше просыпался он к настоящей, неподдельной жизни и все более и более находил в ней удовольствия, в том, в чем ему с самого рождения было отказано. Седенького полковника, который сделал ему перед окном фронт, он забыл очень скоро, но с большим удовольствием вместе с Алешей он выходил на двор и из своих рук кормил кур, уток, индюшек, знакомился с ними с каждой в отдельности, старался заслужить их доверие и расположение. Среди карауливших его солдат — он совсем не понимал, зачем его караулят, так как бежать он никуда не собирался, да и куда бы он мог скрыться, он, царь и всея России самодержец? — попадалось, конечно, немало простых крестьянских парней, которые как-то не поддались растлевающему влиянию войны, которые до сих пор не удосужились как-то узнать, что они, в сущности, всегда были левее кадетов, которые совестились хулиганить перед человеком в несчастье. Открыл этих настоящих, простых русских людей б. наследник Алексей, который с любознательностью ребенка совался во все. Как-то раз царь, нечаянно заглянув в караульное помещение, вдруг увидал, как его сын с одним из солдат играет в шашки, в то время как другие солдаты, обступив игроков, с напряженным вниманием следили за ходом игры. На звук отворенной двери солдаты оглянулись, и первым инстинктивным движением их — они поторопились это движение скрыть — было встать и вытянуться, но государь вовремя успел сделать им знак рукой, и они успокоились. Наследник виновато поднял глаза на отца, но видя, что тот не сердится, снова обратился к игре. Царь подошел ближе.

— Ну как? Кто кого? — спросил он, улыбаясь глазами.

— Одолевает Фролов Алешу… — послышались голоса. — Совсем за Можай загнал… Ловок Алеша, говорить нечего, ну а против Шролова сустоять все же не может…

Царь внимательно посмотрел в игру.

— Да что же ты не делаешь этого вот хода? — оживленно сказал он сыну, показывая ход. — Дай ему вот эту, ешь у него три и в дамки…

— В-ва! Вот это так здорово! — восхитились солдаты и засмеялись, в то время как мальчик радостно, дрожащей рукой съев у противника трех, выходил в дамки. — Что, брат Фролов? Не любишь? Ха-ха-ха…

— Да, еще бы… — недовольно отозвался Фролов, ловкий, подбористый солдат-нижегородец из хорошей крестьянской семьи. — Вдвоем-то эдак всякий бы… Подсказывать не закон…

— Вот тебе и не закон! — смеялись солдаты. — Ну-ка, ну-ка, Алеша! Круши его, мижгородца!..

Еще два-три хода, и Фролов был разбит наголову.

— Ну а ты, ваше величество, ничем подсказывать сыну-то, сам садись… — оживленно сказал Фролов, предвкушая удовольствие сразиться с видимо хорошим игроком. — И поглядим, кто кого…

Он сконфузился, что назвал царя не господин полковник, а ваше величество, но другие сделали вид, что не заметили промаха.

— Во, это дело! — весело поддержали его солдаты. — А ты, Алеша, отцу чур не помогать… Ну-ка, давайте, давайте…

Царь, тоже оживившись, сел на табурет Алексея. Фролов быстро расставил шашки. Солдаты навалились один на другого и напряженно блестевшими глазами следили за игрой. Сперва царь крепко потеснил Фролова, но тот ловко извернулся и вдруг запер одну из шашек царя.

— Го-го-го… — загрохотали солдаты. — В нужнике! Вот так Фролов! Гага-га… Молодца!

— Это ничего не значит… — думая, медленно и машинально говорил царь. — Торжествовать, брат, рано… Это мы еще посмотрим… А ну вот так! — вдруг весело решил он. — Что?!

Он разом открыл ход своей запертой шашке, прошел в дамки и съел двух.

— Эт-то ловко! — восхитились солдаты. — Паллучай, Фролов!.. Это тебе, знать, не Алеша!

Царь уверенно и красиво выиграл партию. Потный от натуги Фролов, глядя на него сияющими от удовольствия ласковыми глазами, оживленно растолковывал ему, где и что он прозевал, чего не смикитил, как надо было бы ему ходить. Солдаты требовали еще партии.