И вдруг немножко сонная жизнь умирающего дворца разом всколыхнулась до самого дна: на великолепном английском автомобиле царя с блестящей свитой во дворец прибыл А. Ф. Керенский. Маленький, бритый, с подвижным лицом, он был теперь почему-то одет в английскую военную форму, сшитую, конечно, у самого лучшего портного, а на ногах были сапоги из дорогой желтой кожи с серебряными шпорами.

Все подобострастно засуетилось: новоявленные граждане свободнейшей в мире республики торопились заявить знаки подданничества одному из вождей ее. И с удовольствием слушая серебристый и новый для него звон шпор, Александр Федорович прошел всеми залами дворца и, осмотрев караул, уверенно крикнул солдатам:

— Следите зорко, товарищи! Республика доверяет вам… Солдаты были смущены. На языке у них вертелось привычное: «Рады стараться, ваше го-го-го-го…» — но они не знали, полагается ли это по новому праву или не полагается. И они неловко косили глазами по сторонам. А Александр Федорович уверенно обернулся к старому, всегда спокойному графу Бенкендорфу, который в числе немногих не покинул царя, и сказал ему повелительно:

— Скажите полковнику Романову, что я здесь и желаю его видеть…

Сдержав улыбку, граф доложил царю, и тот попросил Керенского войти.

Александр Федорович очень уверенно вошел в царский кабинет, первый протянул государю руку и сделал Бенкендорфу знак удалиться. Тот не обратил на это никакого внимания и посмотрел на царя.

— Оставьте меня с Александром Федоровичем наедине… — спокойно сказал царь, и когда Бенкендорф вышел, он жестом пригласил гостя сесть и подвинул ему папиросы.

— Мерси… Благодарю… — проговорил Александр Федорович и, уверенно закурив, спросил: — Не имеете ли вы, полковник, каких пожеланий, которые я мог бы передать Временному правительству?

— Единственное мое желание — это остаться в России и жить частным человеком… — сказал царь.

Александр Федорович наклонением головы показал, что он понимает и ценит такое желание и что со своей стороны он, пожалуй, ничего против не имеет.

— А вы знаете, полковник, мне удалось-таки провести закон об отмене смертной казни, из-за которого мы столько воевали с вашим правительством… — сказал он. — Это было очень нелегко, но это было нужно — хотя бы из-за вас только…

— То есть как — из-за меня? — удивился царь.

— Ну… — несколько смешался Александр Федорович. — Вы же знаете, что не всегда революции кончаются для монархов благополучно…

— Если вы сделали это только из-за меня, то это все же большая ошибка… — тихо проговорил царь, поняв. — Отмена смертной казни теперь окончательно уничтожит дисциплину в армии. Я скорее готов отдать свою жизнь в жертву, чем знать, что из-за меня будет нанесен непоправимый ущерб России…

Александр Федорович с немым удивлением посмотрел на царя: он не знал, говорит ли тот серьезно или только рисуется.

Чрез несколько минут царь позвонил камердинера и приказал ему позвать графа Бенкендорфа.

— Александр Федорович хочет видеть императрицу, — сказал он графу, когда тот вошел. — Не будете ли вы любезны проводить его?

— Пусть войдет, если уж чаша эта не может миновать меня… — принимая покорный вид, отвечала гордая царица, когда граф доложил ей о Керенском. — Делать нечего…

Но когда новый властелин России вошел, она невольно, инстинктивно как-то, по женской хитрости встретила его с достоинством, но любезно: в конце концов в руках этого неприятного человека была судьба всей ее семьи…

— Я, может быть, помешал… Но извиняюсь… — сказал Александр Федорович. — Я должен был лично ознакомиться, как содержится ваша семья…

— Прошу вас… — указала ему царица на кресло.

— Если вы, Александра Федоровна, имеете что-нибудь передать Временному правительству, я к вашим услугам… — сказал он, садясь.

Завязался с усилием ничего не значащий разговор. Гордая царица с негодованием отметила в своем тоне какие-то новые, точно заискивающие нотки — точно она подделаться к диктатору хотела… — и оскорбилась, и покраснела пятнами, но справилась с собой, и когда Керенский, прощаясь, встал, она с большим достоинством ответила на его поклон.

— Я представлял ее себе совсем другой… — сказал Александр Федорович провожавшему его графу Бенкендорфу. — Она очень симпатична и, по-видимому, примерная мать… И как еще хороша!

Он снова заглянул на несколько минут к царю, очень похвалил ему его жену — если Александра Федоровна невольно подделывалась к нему, то и он тоже невольно как-то подделывался к ним — и с помпой уехал, а царь, выйдя к Бенкендорфу и Долгорукому, очень довольным тоном сказал:

— А вы знаете, императрица произвела на Керенского прекрасное впечатление… Он несколько раз повторил мне: «Какая она у вас умная!»

Старые царедворцы невольно переглянулись: что это?! И ему, Самодержцу Всероссийскому, похвалы Керенского уже не безразличны?! И впервые оба они смутно почувствовали, что, в самом деле, что-то большое, чем жили они всю жизнь, кончилось. И печаль заволокла их сердца…

Вдруг в парке стукнул винтовочный выстрел, за ним другой, третий… У всех троих лица невольно вытянулись, и глаза тревожно насторожились.

— Что это может быть? — тихо сказал Долгорукий.

Опять застукали беспорядочно выстрелы, послышались возбужденные крики, стук тяжелых сапог по дорожкам… И опять выстрелы… Царь подошел к окну.

— Будьте осторожны, ваше величество… — сказал Бенкендорф. — Пуля легко может задеть и…

— Ах, посмотрите, что они делают! — глядя в окно, воскликнул царь. Оба генерала бросились к окнам. В нежных сумерках весеннего дня по парку с винтовками в руках метались солдаты, а между ними в паническом ужасе носились легкие и прекрасные ручные косули царя. Один из солдат тащил за ноги уже убитую козу, и красивая головка бедного зверька с изящными рожками печально волочилась по гравию дорожки и кровянила ее. Другие солдаты старались загнать обезумевших козочек в угол и все палили по ним из винтовок.

— Какая мерзость! — стиснув зубы, невольно пробормотал Долгорукий.

— Но они прежде всего могут перестрелять людей… — сказал царь. — Надо как-нибудь остановить их… Ах, смотрите!

Одна из козочек с перебитыми пулей передними ногами рухнула на землю, ткнувшись в нее своей черненькой, точно лакированной мордочкой. Разгоряченные охотой, солдаты с исступленными лицами подлетели к ней и стали прикладами молотить по хорошенькой головке. Царь, побледнев, отошел от окна…

На другой день по повелению Временного правительства царский обед, до сих пор состоявший из пяти блюд, был сведен до трех блюд. Дети заныли было. Царь, читавший в это время «Историю жирондистов» Ламартина, посмотрел на них своими красивыми глазами и сказал тихо:

— Дети, не жалуйтесь… Могло быть и хуже…

И уставившись своими красивыми холодными глазами в темнеющий парк, царь о чем-то тяжело задумался… Царица была сумрачна и бледна. Дети сразу притихли. Темные тучи заволакивали небо со всех сторон…

Но наступили скоро черные дни и для Александра Федоровича. Та гордая, но наивная уверенность, что вот он придет, увидит и победит, уверенность, которую разделяла с ним перепуганная и потому его боготворившая обывательщина, рассеялась чрезвычайно быстро: чтобы быть в состоянии спасти Россию, надо было прежде всего удержаться у власти, а чтобы удержаться у власти, нужна была беспощадная, неустанная борьба, во-первых, с теми, кто тоже хотел властвовать и спасать Россию, а во-вторых, с теми, кто сознательно или бессознательно разрушал всякую государственность. Нужно было из всех сил бороться с Советом рабочих и солдатских депутатов, который вел очень опасную демагогическую игру с темными массами восставших рабов, и с каждым часом все больше и больше забирал в свои руки власть, но надо бороться и с видными генералами в армии — в особенности же с этим нетерпеливым и страстным Корниловым, — которые, желая уничтожить эту опасную власть Совета, легко могли по пути ликвидировать и Временное правительство, а тогда, конечно, в спину революции будет всажен уже окончательный нож, и всем ее завоеваниям — конец. И нужно было бороться с целым рядом отдельных политиканов, которые жгуче завидовали ему и из всех сил рвались на его место, — один Ленин с товарищами, забравшиеся в чудесный особняк царской или, точнее, всей царской фамилии любовницы, танцовщицы Кшесинской, чего стоили! И нужно было продолжать уже явно непосильную войну с Германией, то есть прежде всего бороться и победить страшное разложение русских армий, жизнь которых превратилась уже в один сплошной небывалый кошмар: перед самыми окопами противника русские полки митинговали, избивали иногда своих офицеров, распродавали за бутылку коньяку пушки, лошадей, продовольствие, госпитали — все, что попало под руку, и тысячами самовольно неслись домой. Было совершенно ясно, что армии, в сущности, больше уже нет, что если не вся она бросает оружие и бежит, то только потому, что к месту приковывает ее темное сознание, что в таком массовом бегстве миллионов все они погибнут. Лучше выжидать на месте, как и что там обернется, — тем более что немцы поили коньяком, и время весело проходило во всевозможных митингах на самые разнообразные темы…