— Да ведь… нищие мы, ваше превосходительство… и он такой слабенький… — продолжала старуха, всхлипывая в грязненький платочек. — Ведь не чужой… единственный…

— Тем паче, сударыня, тем паче-с! — энергично продолжал генерал и даже в грудь себя ударил. — Именно то, что нам дорого, именно то, что нам бесценно, и должны мы в эти высокоторжественные моменты принести на алтарь родины. Именно: все!.. Да-с, все… — разгораясь все более и более, продолжал, сверкая глазами, генерал. — И единственное мое горе, что мне за шестьдесят и что меня не берут уже на службу… Да-с, но чтобы доказать вам, сударыня, что то, что я говорю вам, не пустые слова, я тотчас же при вас еще и еще раз делаю попытку получить разрешение послужить родине…

Он сел к столу, что-то бойко начертил на листке бумаги и торжественно встал.

— Вот-с, не угодно ли… — проговорил он вдохновенно и начал читать бумажку: — «Всепокорнейше прошу ваше высокопревосходительство в настоящее тяжкое для родины время использовать и мои скромные силы для помощи ей. Надеюсь, голос старого воина найдет отклик в душе вашего высокопревосходительства, и я получу немедленное назначение на действительную службу. Генерал Верхотурцев». Вот-с, не угодно ли? Как же после этого может сметь ваш сын — да, да, сметь! — стреляться там, быть слабым, какие-то там новые идеи?.. Эй, Василий!

— Что прикажете, ваше превосходительство? — высунулся тот в дверь.

— На телеграф. Немедленно!

— Слушьсь, ваше превосходительство…

— Вот, сударыня, вы видели! Идите же домой, и да будет вам стыдно! Да, да, это говорит вам ваш ровесник: да будет вам, а в особенности вашему сыну стыдно! Вот-с…

Старуха перепугалась шума, который производил генерал, и, сгорбившись и все вытирая глаза грязненьким платочком, пошла вон из кабинета. Ей было совершенно ясно, что и этого генерала подкупили ее враги Строгоновы…

— Мамочка, да как же ты здесь одна?! — удивилась Варя, которая, едва волоча ноги, шла с вокзала, голодная, домой.

— Насчет Мити я хлопотать ходила… — заторопилась сразу мать. — Но ничего не выходит… Вот ты не веришь, а все налицо: все подкуплены, чтобы вредить нам… Зачем нужно им непременно сжить нас со свету, не понимаю и не понимаю!

И когда пришли они обе домой, сконфуженный Митя начал было оправдываться перед сестрой.

— Ах, милый, право, все равно теперь… — сказала она бледным голосом. — Я так устала…

— А как же в Москве? — помолчав, спросил брат.

— И в Москве все то же… — машинально, точно с собой говоря, отвечала Варя. — И… и не спрашивай меня ни о чем…

— Я говорил тебе, что только лишний раз в лицо тебе плюнут… — зло отвечал Митя и, весь побледнев, с бешенством прошипел, захлебываясь: — Вешать… колесовать сукиных детей надо… Довольно! И без пощады…

Варя, не слушая его, прижав руки к вискам и едва волоча ноги, прошла за перегородку и легла на свою убогую кроватку лицом к стене.

На другое утро генерал Верхотурцев получил от самого военного министра весьма любезный запрос: какую бы должность хотел занять его превосходительство? За ночь генерал успел свой фейерверк потушить и потому, подумав обстоятельно, отвечал весьма почтительно, что, принимая во внимание его бесконечные болезни, ему было бы, конечно, приятнее получить что-нибудь в тылу. Его назначили на очень видный пост по интендантству. Варя как раз в этот день, прыгнув тайком с большой высоты, почувствовала себя очень скверно и была увезена в больницу, а Митю на другой день потребовали к воинскому начальнику и снова, ничего не желая слушать о какой-то там болезни его сестры и матери, отправили на позиции, и сумасшедшая старуха осталась совершенно одна…

Гигантская страна билась в нестерпимых муках агонии. И случилось поразительное, невероятное: миллионы сердец указывали — как магнитная стрелка указывает на север — на полуграмотного мужика Григория как на главную, как на единственную причину всех бедствий! Серый землистый лик с тяжелыми глазами смотрел из каждого номера газеты, незримо витал в каждой семье, участвовал в каждом деле. Уйти от него было некуда — этот кошмар преследовал повсюду. Он был окружен раскаленной яростью, этот лик, и никто, никто не понимал, что лик этот только символ страшной болезни, разъедавшей весь гигантский народ сверху донизу. Каждый из этих миллионов проклинающих в таинственном, неуловимом, почти не зависящем от воли клянущего психологическом процессе перемещал на голову Проклятого свою собственную беспринципность, свое неверие, свои грехи и, как бы очистившись в огненном негодовании, считал себя от грехов освобожденным. И никому и в голову не приходило сознательно проделать процесс обратный: тяжкое неверие, ужасающую беспринципность, грехи и преступления этого страшного и несчастного мужика — а он был лишь один из миллионов — перенести на себя, принять на себя ответственность за них, в себе все это убить…

Григория преследовали беспощадно… Тысячи анонимных — только анонимных! — писем шипящими гадами ползли со всех концов России и в Думу, и министрам, и царю, и видным генералам, и в царскосельский дворец полубезумной царице, и в этих письмах тысячи, миллионы раз проклятый мужик предавался анафеме. Было несколько замечательных писем и не анонимных, как письмо великого князя Николая Михайловича к царю, авторы которых требовали немедленного удаления Распутина от двора: стоит только одному человечку переехать из Петрограда в село Покровское под Тобольском, и все будет чудесно, и Россия будет спасена. Из армии прибыл уполномоченный группой офицеров ротмистр Образцов с тем, чтобы раздавить гадину. Он нашел Григория на пресловутой вилле Родэ, где в эти страшные для России минуты пьянствовал совсем не один Григорий, но бесконечные тысячи людей, промышленников, министров, великих князей, золотой молодежи, дам из так называемого общества, военных; ротмистр не нашел возможности или смелости тут же убить мужика, но нанес в землистый лик страшную пощечину. Григорий вскочил с бешено сжатыми кулаками. Одним ударом своей жилистой руки он мог бы убить ротмистра, но сдержался: что же с младенцами связываться? И никто, никто, кроме Григория, пощечины этой на своем лице не почувствовал. И когда раз Григорий ехал из Петрограда в Царское Село, гвардейские офицеры, заполнявшие перрон, быстро выстроились перед ним во фронт, и молоденький корнет, принц Мюрат, крикнул задорно:

— Смирно, господа офицеры!

Принц Мюрат был совершенно уверен, что он в этот момент совершает очень значительный гражданский подвиг.

Мало того: весьма влиятельный и чрезвычайно ученый член Государственной Думы, лидер самой образованной политической партии профессор П. Н. Милюков, на книжках которого обучались понимать жизнь тысячи и тысячи молодежи, произносит в Думе громовую речь о темных силах и безответственных влияниях, и вся Россия — то есть, подразумевается, вся хорошо грамотная и читающая газеты Россия, которая к России подлинной относится разве как 5 к 95, — сотрясается да самого своего основания на несколько часов, даже, пожалуй, на несколько дней: весьма становится из слов профессора совершенно ясно, что удали мужика Григория и пятьдесят — или сто пятьдесят — его приятелей, министров, архиереев, жидов, барынь, гвардейцев подальше от Царского Села, как все станет сразу на свое место и Россия будет спасена. Очень патриотично настроенный председатель Государственной Думы М. В. Родзянко настойчиво и мужественно добивается у царя того же — царь упрямо отбивается от надоедливого толстяка всеми способами, и темные силы остаются на своем месте. И миллионы спекулянтов, больших и маленьких, продолжают жадно, как мыши, точить Россию, сановные кретины обрушивают на несчастную страну одну глупость за другою, трусы торопливо прячутся по своим норам, а всякие фантазеры и просто проходимцы из всех сил продолжают раскачивать последние гнилые столбы тысячелетней храмины российской. И неизвестно кем пущенные, по России ползут темными тучами слухи о предстоящем убийстве царицы и ее друга Анны Вырубовой, об аресте царицы и заключении ее в монастырь или даже в крепость наряду с тягчайшими государственными преступниками, о насильственном удалении царя с трона и даже об убийстве его, снова подымаются старые догадки о радио в Царском Селе, посредством которого преступная царица выдает все военные тайны России германскому императору, посредством которого она только что предала лорда Китченера, который на возвратном пути из России — где он был не особенно нужен — был взорван немцами на его крейсере у Оркнейских островов, снова и снова в красочных вариантах выплывает на свет Божий старая запятая; которая красноречиво свидетельствует о беспредельной глупости царя. И обо всем этом говорят уже и на фабриках и заводах, и в голодных хвостах перед булочными, и в великосветских салонах, и в полках, и в иностранных посольствах, и в холодных и торжественных покоях всяких министерств, и все это повторяют и студенты, и солдаты, и чистейшей души человек князь А. С. Муромский, и князь С. И. Мирский, не унывающий со своим портретом, и даже принц Георг, который, все щеголяя своим парижским г, все повторяет: c’est à se tordre[68] и ржет по-лошадиному…