В старом, сонном, теперь выше всякой меры загаженном Окшинске, под древними сводами Княжого монастыря издавна почивали честные мощи святой благоверной княгини Евфимии. И вот советская власть, много печатавшая в своих листках, что никаких мощей не бывает, что все это обман один поповский, вдруг назначила всенародное вскрытие раки, дабы пред лицом всех обличить вековечный обман. Несметные толпы народа собрались со всех сторон к древнему монастырю, и примостились фотографы со своими ящиками где повыше, а злодеи с красными звездами, не снимая даже картузов, открыли раку и стали дерзко срывать один за другим священные покровы. И вот, наконец, увидел народ: лежат на дне гроба кости желтые, волос несколько да обрывки одежды истлевшей. Советчики торжествовали, но просиял огромной радостью и народ — точно ветер весенний пробежал по толпе, и ударили монашенки во все колокола, и разом поднялся небывалый крестный ход и с тысячеголосым, восторженным «Христос воскресе!», блестя золотом хоругвей и старинных икон, потянулся вкруг белых зубчатых стен монастырских, не раз видевших в былые времена злые наскоки полчищ татарских… А к ночи прибежал в Уланку домой старый Афанасий, отец железнодорожника Трофима, и тотчас же потрусил порадовать отца Александра великой вестью.

— Слава Богу, батюшка, слава Богу… — говорил старик, сияя. — Сам своими старыми глазами удостоился видеть великое чудо Господне, сам… Подняли крышку, анафемы, пелены шелковые поснимали, глядь, а там кости одни желтые да одежда истлевшая!

— Ну? — нахмурился немного отец Александр, не понимая.

— Помиловал Господь, спас… — продолжал старик умиленно. — Не дал Батюшка мордам табашным над святыней надругаться: на глазах у всех ушли честные мощи в землю на двести верст, а под нос поганцам Господь кости одни гнилые подсунул… И радости было в народе — Господи ты, Боже мой!

— Неисповедимы пути твои, Господи! — задумчиво и тихо сказал отец Александр.

И зашумел о чуде Господнем лесной край мужицкий, и когда ударили в воскресенье к обедне, в церкви яблоку упасть было негде, и старики потребовали, а отец Александр не мог отказать, чтобы был отслужен молебен святой благоверной княгине Евфимии. И в заключение богослужения благословил он свою старую и в то же время какую-то точно новую сегодня паству и истово, не торопясь, дал всем приложиться к кресту. А выйдя из храма, встретил он Прокофья, отца Васютки, бывшего церковного старосту, невысокого, чистого уютного мужика с рыжей окладистой бородой, и пожурил его легонько, что ни за что ни про что сгубили они парк господский в Подвязье, погубили зря такую красоту.

— Да что, батюшка, с подлецами сделаешь? — развел тот растерянно руками. — Плачешь, а по их делаешь… А то и застрелят, стервецы, и деревню спалят — им что, каторжному отродью?

Отец Александр благословил старика и направился к дому. И только было завернул он за житницы, как вдруг видит, стоит Васютка, сын Прокофья, и из ружья в него метится.

— Что ты, Василий, озоруешь? — сказал отец Александр. — Так ведь и до беды не дале…

Вдруг оглушительно треснуло солнечное небо, все запрокинулось и исчезло, и только в груди ли или еще где тонко-тонко зазвонило что-то и потихоньку замерло.

Со всех сторон бежал народ к холоднеющему телу отца Александра, над которым уже билась в слезах худенькая, серенькая, обносившаяся Прасковья Евстигнеевна. А поодаль с винтовкой в руках стоял с трясущеюся челюстью Васютка, и по кривой улыбке его, и по всему лицу было видно, что парень точно из глубокого сна просыпается. И постоял он, и щелкнул затвором, вводя для чего-то новый патрон в ствол, и повесив голову пошел куда-то. А на скопление народа уже озабоченно летел грузный, налитой чем-то Ванька со своими дьявольскими скулами.

— Что такое? — кричал он уже издали. — В чем дело? Разойдись!.. Расходись, говорят… Что такое?

А к вечеру в тиши серебристых весенних сумерек, когда блеял за рекою в лазурной вышине дикий барашек-бекас и вальдшнепы вели над безбрежными лесами свои любовные карусели, бабы сбились по завалинкам, и слышны были их осторожно пониженные злые голоса:

— Нет, бабоньки, вешать их мало, а вот, к примеру, карасином бы облить да зажечь, али живыми в землю закопать, али, к примеру, тупой пилой пополам перепилить — это вот так! А повесить — что? Это им, подлецам, ни во что…

И когда, гремя гармошками, проходила мимо молодежь, бабы опасливо замолкали или быстро меняли разговор:

— А слышали, в Отрадном-то, под городом, одна девка робенка с рожками родила и со змеиным жалом заместо языка? Ох, быть беде, большой беде!

И вздыхала древняя, серая бабка с помутившимися глазами:

— Еще мало нам, безбожникам, мало! Святитель Христов Микола, Матушка, Заступница, моли Бога о нас…

Прокофья, как громом, пришиб выстрел сына. Он долго его ругал и сукиным сыном, и кулигантом, и стервецом, и разбойником и все мучительно добивался понять, для чего Васька такую глупость сделал, на что это было нужно, что это с парнем случилось, но не мог Васютка объяснить это потому, что и сам не понимал теперь, как это вышло, потому что тот процесс его темной первобытной мысли, что все это, может быть, настоящее, что он куда-то опаздывает, от кого-то в чем-то важном отстает, теперь, когда он точно проснулся, и самому ему был совершенно непонятен. И он только чтобы отвязаться, сказал, что был он пьян и ничего толком не помнит. И Прокофий ухватился за это объяснение: сын ведь все-таки, жалко, а отца Александра — царство ему небесное, хороший был человек… — все равно не воротишь… И Прокофий подольстился к Ваньке Зноеву — он был первый человек теперь на всю округу, — отвез ему будто взаймы два мешка муки, и тот озабоченно слетал на Прокофьевой лошади — своей у него никогда не было — в город и все дело обладил: Васютку допросили для вида, причем установлено было, что отец Александр был тайный черносотенец и белогвардеец, и отпустили с миром. У осиротевшей же семьи отца Александра дела тоже стали поправляться потихоньку: Сережка, старший, семинарист, был назначен комиссаром народного просвещения по уезду и поддерживал семью не только деньгами, но и продуктами. Ездил он по уезду не иначе, как на паре с колокольчиком, как, бывало, земский Тарабукин, шапку набекрень, красный бант на кожаной куртке, и, как и Васька-учитель, не любил, когда мужики кланялись ему недостаточно почтительно: он видел в этом неуважение к революционной власти, контрреволюцию и саботаж. Мужики кланяться-то кланялись, но ненавидели его и, когда он приказал ребятишкам Закону Божьему больше не учиться и, если не хотят, в церковь не ходить, стали грозиться отшибить ему пустую башку его напрочь…

И для того, чтобы остепенить парня, Прокофий решил прибегнуть к давно испытанному и по мужицкой догадке верному средству: женить его. Это тем более было необходимо, что старуха у Прокофья стала прихварывать и работницу в дом взять было нужно. Невеста на примете была ладная, Анёнка, дочь Митрея Кораблева, состоятельного мужика из соседнего Чернышева. Брат ее, Стенька, тоже, как и Ванька Зноев, был матросом балтийского флота и много всякого добра домой понавез. Но в последнее время стал он держаться степенно, всю зиму по праздникам надевал шубу из черно-бурой лисы с камчатским воротником, все пальцы кольцами золотыми унизывал и любил солидно потолковать с хорошими мужиками — со шпаной он знакомства не водил, — что вот, дескать, матросы ошиблись маненько, что без баржуазиата народу жить нельзя, что баржуаз человек мужику нужный. Старик его, Митрей, от народа не отставал, но и вперед не лез и при разграблении захудалого имения Тарабукина увез к себе старинное кресло кожаное, две лопаты и веялку сломанную, но все заметили, что все это добро он аккуратно сложил в амбаре и в ход не пускал, а так как за ним давно установилась репутация хорошего хозяина и осторожного политика, то и все стали маленько чего-то опасаться. Ванька Зноев рвал и метал против социал-предателя Стеньки, но не очень напирал: черт их в душу знает, как еще эти сиволапые дело обернут… Из Сибири, вон все толкуют, Колчак напирает…