Прежде всего они хотели остановить кровопролитие ужасной бессмысленной войны — кровопролитие продолжалось, все нарастая в своей бессмысленной жестокости, в войне уже гражданской. Они хотели отдать все богатства русской земли всем труждающимся и обремененным, и моментально колоссальные богатства эти превратились в мусор, и невероятная нищета задавила огромную страну — всех, кроме тех, которых их идеи сделали источником неслыханного по быстроте и размерам обогащения. Они хотели в конце концов дать человеку свободу, и он знал, что теперь в стране пользовались свободой только негодяи, примазавшиеся к великому делу, а все остальное приникло к земле и старалось не дышать. В своих бумажках, которыми они забрасывали темные трудящиеся толпы, они пламенно говорили о вопиющей несправедливости всего существующего и о грядущей справедливости, но пришел дьявол и устроил: когда в роскошном царском поезде сидел царь, это было несправедливо, сел в него он, человек с фальшивым именем, это стало справедливо; когда царя охраняли иззябшие и голодные парни, это было несправедливо, когда же эти же парни зябли и голодали, охраняя его, это стало справедливо; когда раньше были солдаты и генералы, это было несправедливо, а теперь, когда генералы остались генералами — они спустили только свои погоны с плеч к локтю, — а солдаты солдатами так же, как и раньше, предназначенными только для гнилых окопов, тифа и пуль, это было уже справедливо; когда раньше тюрьмы были переполнены, это была вопиющая несправедливость, а когда в этих тюрьмах люди истреблялись теперь после невероятных истязаний тысячами, десятками тысяч, это стало справедливо. Раньше лучшие из них гордились своей честной бедностью, теперь все они поддались искушению золота, прожигали жизнь без заботы о завтрашнем дне и со всех сторон награбленным золотом, а иногда даже и просто ловко подделанными деньгами других стран они подкупали людей и в Пекине, и в Бенаресе, и в Египте, и в Лондоне, и в Берлине, и в Нью-Йорке, делая из них будто бы коммунистов, прибегали в своих газетах к самой наглой, самой беззастенчивой лжи, лили реками заведомо невинную кровь и все более запутывались в сетях невероятнейших преступлений, которым не было уже числа. И ужасало его их бессилие. Он до сих пор помнит ту депутацию евреев, которые приходили к нему, чтобы умолять его уйти: во имя его уже растерзаны по России десятки, сотни тысяч евреев и будут растерзаны еще миллионы. И он гордо ответил им: «Я не еврей, а революционер!» В тот момент ему показалось это красивым историческим жестом, но теперь он знал, что и этот жест был ложью, просто он уже не мог ничего сделать.

Из всех деяний их получалось совершенно обратное тому, что они хотели первоначально, и это было ужасно.

Почему?

Неизвестно!..

Но хотя из всего того, что он делал, получалось совершенно противоположное тому, что предполагалось, он продолжал четко и сурово отдавать всякие приказания и распоряжения, как будто из них получалось как раз то, что он и хотел!

Он забыл о важном заседании Совнаркома, забыл об ужине и все ходил, почти бегал, точно преследуемый какими-то демонами. И в такие минуты им овладевала жажда бешеной деятельности — он топил в ней эту тоску и этот смутный ужас. И он торопливо пробежал к себе и, хотя был уже второй час ночи на исходе, приказал сонному, но вежливому адъютанту немедленно телеграфировать на Курский вокзал, чтобы немедленно был подан ему поезд, а здесь к подъезду — царский автомобиль. И пока адъютант исполнял его приказания, он, бегая по комнате, беспорядочно думал о параде в Киеве, о своей речи к войскам, об одной необходимой статье в газеты по поводу воздушного флота, об этих проклятых генералах с запечатанными душами, об ужасающем по своим подробностям еврейском погроме в Житомире и Бердичеве… Иногда машинально останавливался он у стола, на котором придворными лакеями красиво сервирован был холодный ужин с вином из царских погребов, и, рассеянно стоя, жевал что-нибудь и снова принимался ходить.

В дверь осторожно постучали.

— Да… — рассеянно отвечал кудрявый человек. Вошел адъютант, тонкий, корректный, почтительный.

— Срочное донесение, господин комиссар… — сказал он. — Наши летчики к ночи зажгли Богоявленск. Среди отступающего неприятеля паника. Один из летчиков, Ферапонтов, пропал — по-видимому, перелетел к белым…

Он нахмурился, Ферапонтов был его креатурой.

— Если есть родственники, немедленно взять заложниками, если нет родственников, арестовать товарищей… — твердо сказал он.

— Слушьсь… — изогнулся тот. — Часть рабочего батальона и кубанцы, захватив комиссаров, перешли к белым…

— Вот как! — воскликнул он, и ноздри его раздулись. — Ну что же, в свое время сосчитаемся…

Но сердце нехорошо забилось, и опять резко похолодели руки и ноги. И он торопливо стал собираться в далекий путь, хотя и сам еще не знал, куда он поедет: в Киев, под Воронеж, к Царицыну…

В окно смотрел уже холодный рассвет, когда он сел в свой роскошный автомобиль. Озябшие часовые хмуро поглядывали на него: куды его черти понесли такую рань? Уж не утекают ли стервецы? Ох, не упустить бы! И нехотя распахнули они перед фальшивым человеком тяжелые крепостные ворота…

Бесшумно понеслась прекрасная машина по обезображенному, разоренному городу. На Театральной площади бросилась в глаза туша павшей лошади с резко выпяченными ребрами. А вот идет под конвоем несколько зяблых оборванных людей с жуткими бледными лицами — он знает, куда водят в Москве людей в такой ранний час. И хотя в свое время много кричал он против смертной казни, теперь все, что он мог сделать, это только — отвернуться…

И, как Каин, понесся он по России в великолепном поезде своем, и всюду оставлял он за собою страшные кровавые следы. И все удивлялись его кипучей революционной деятельности, и немногие восхваляли его за это, но многие и многие проклинали фальшивое имя его с ненавистью безграничной…

И Васютка из Уланки по мере сил служил III Интернационалу: оборванные, грязные, полуголодные, очень часто совсем больные люди двигались испуганно притихшим степным краем все дальше и дальше, сжигали хутора, разоряли деревни, насиловали и беременных матерей, и маленьких девочек, и старых старух, расстреливали стариков и мальчиков, пакостили нарочно, назло в церквях, вытаптывали хлеба, опрокидывали ульи, бросали дохлых собак в колодцы и снова шли вперед, стреляя, поджигая, насилуя, разоряя, оскверняя. Им было тошно, что вот живут люди настоящей, мирной, трудовой жизнью, а они вот, как Богом проклятые, обречены на голод, холод, вшей, кровь, ненужные страдания и бессмысленную смерть — так пусть уж будет всем одинаково сладко! И все равно: семь бед — один ответ…

Васютка, хмурый, исхудавший, волосатый, обовшивевший, с туманной от бессонных ночей головой — душевная смута его все не унималась, — шел в густой цепи в наступление против небольшого отряда белых, засевших в засаду на окраине большой донской станицы. Стучали винтовки и пулеметы, и жадно вжикали пули в знойном сухом воздухе. Где-то очень далеко за рекой протяжно бубухали пушки, а по горизонту стояли густые столбы дыма от горевших хуторов и сел… В цепях чувствовался точно надлом какой-то, что-то больное, и шустрые подстриженные молодчики в гетрах, комиссары, чувствовали себя очень нервно и все беспокойно оглядывались. И вдруг на левом фланге произошло какое-то смятение, и целый батальон красных, махая белыми тряпицами, с криком ура бросился к белым. Сзади них яростно зачастил нарочно для такого случая поставленный им в тыл пулемет, люди стали падать, но остальные беспорядочно бежали все вперед и вперед. Точно искра пробежала по цепи. Мгновение колебания, несколько солдат с криком ура бросаются к подстриженным молодцам, поднимают их разом на штыки, другие в упор расстреливают и прикалывают сбившихся небольшой кучкой коммунистов и этих страшных дьяволов-китайцев, на которых без отвращения не мог смотреть ни один солдат. Белые разом прекратили огонь, гулко стукнул только полный орудийный выстрел, около большевистского пулемета черным букетом взметнулась земля, пулемет разом замолк, а справа с криком быстрой лавой, пики наперевес, скакали на поганеньких заморенных коньках донцы…