И теперь он слушал выговоры своего Друга — императрица всегда писала это слово с большой буквы — и вполне с ним соглашался: конечно, чепуха эта Дума — жила же без нее Россия тысячу лет! — и жидов, конечно, надо бы укоротить, и газетишки все изолгались до невозможности, все правда, но… но куда бы лучше было поехать сейчас в шхеры, половить рыбки, разложить на бережку огонь, побродить по лесам…

В дверь осторожно постучали.

— Entrez![11] — отозвалась императрица.

В комнату с милой улыбкой вошел наследник, прелестный мальчуган с чистыми и ясными глазами, в сопровождении своего гувернера, господина Жильяра, крепкого, спокойного швейцарца с бородкой Буланже.

Алексей сердечно обнял мать и отца и с застенчивой улыбкой поцеловал темную бороду Григория.

— Вот! — проговорил тот. — Ишь, какой молодчинище… А вы горевать!.. А каких гостинцев я тебе из Сибири привез!.. — обратился он к мальчику. — Перво-наперво самострел — чуть не на версту пуляет… Потом пимы зырянские, шелками шитые — зимой гоже тебе в них будет, малицу, а потом, друг ты мой ситнай…

В дверь опять постучали и на «entrez!» императрицы в комнату вошла Аня Вырубова с великими княжнами, простыми, свежими девушками в белых платьях. Татьяна, войдя, небрежно бросила на кресло какую-то трухлявую растрепанную книжку в безвкусно пестрой обложке. Государь, довольный, что приход детей нарушил довольно тягостную беседу с Другом, потянулся и достал книжку. На обложке ее стояло: «Невероятные приключения знаменитого сыщика Шерлока Холмса», а пониже карандашом несколько раз был нарисован неуверенной рукой — видимо, рисовавший учился — известный антисемитский знак, так называемый Hakenkreuz.[12]

— Что, интересно? — спросил государь Татьяну, когда девушки, ласково поздоровавшись с Григорием, расселись вокруг стола.

— Ужасно, невероятно интересно! — воскликнула Татьяна. — Ты непременно, непременно должен прочесть. Мы все буквально упиваемся. Я не знаю, как и благодарить Воейкова… Ну прямо иногда дыхание захватывает…

— А почему же ты не привез своих гостинцев сюда? — спросил Алексей у Григория. — Самострел — это очень интересно…

— Не привез!.. Все вот эта егоза, Аня ваша… — ворчливо отвечал Григорий. — «Скорей… скорей…» Я думал и нись что… А тут у вас рай земной… Так весь багаж и проехал на квартеру… Да ты не беспокойся: вот погощу часок-другой у вас да и поеду в Питер за гостинцами тебе…

И утро шло — так, как оно шло бы где-нибудь в Симбирске или Полтаве в семье добродушного отставного генерала, помещика богатого или купца. И все были милы и просты, и все так сердечно, так благодарно смотрели на Григория, в котором видели они все великого молитвенника, силою которого пред Господом жив их ненаглядный мальчик, силою которого спасется расхлябанная Россия. А на широком, усыпанном золотым песком дворе шуршали колесами один за другим автомобили: то приезжали с докладом министры, блестящие генералы, командующие отдельными частями гвардии в ослепительных мундирах — началась обычная дворцовая суета…

— Ну, мне пора идти по своим делам… — проговорил государь, вставая. — А ты до завтрака побудь с ними… — обратился он к Григорию. — Пазавтракаешь с нами, а там, если хочешь, и в Петербург тебя увезем.

— Да уж ладно, ладно… Ты знай иди, занимайся… — отвечал Григорий. — Да смотри, построже будь, не забывай моего наказа… Потому мы обломы… А то смотри, опять серчать буду…

Государь, улыбаясь, вышел. Все во дворце раболепно засуетилось и подтянулось.

— А мы все пойдем в сад… — весело сказала совсем ожившая императрица. — Сегодня по случаю приезда дорогого гостя занятий не будет, mister Gillard… — обратилась она к швейцарцу, который только молча поклонился в ответ. — Дети, Аня, идем… Мы покажем нашему другу новые посадки…

И когда все вышли на залитую солнцем и всю уставленную цветами террасу, государыня, шедшая с Григорием после всех, взяла его за руку, крепко пожала ее и, благодарно глядя на него напряженно сияющими глазами, проговорила тихо:

— Ты не можешь представить, как я благодарна тебе за твой приезд!.. Я прямо точно из могилы встала… И посмотри на Алексея: правда, очень мил?

— Чего там: мальчонка хоть куды!.. — отозвался Григорий. — Небось: покедова я жив, ничего не будет. Все будет на своем месте… Так-то вот. И раньше бы я к тебе приехал, да на день в пути задержался: знакомого встретил, Саломатина графа — так, пустой мужик, а между прочим, возвеличивает себя нись как… Ну, вот и заехали с ним к сестре его — она у его замужем за губернатором окшинским… — Ему вспомнились задорные глаза вице-губернаторши. — Ну, губернатор парень ничего, сурьезный — таких тебе следовало бы поближе иметь… И так-то накормил на дорогу, что надо бы лутче, да некуда…

И все спустились в залитый солнцем парк, в котором каждое деревце, каждый кустик, каждая веточка были предметом бесконечных забот невидимых людей и выглядели совсем как настоящие, свободно выросшие деревья, кустики, веточки…

В небольшом старом садике перед старым дворянским двухэтажным домиком, под развесистой липой за столиком, который когда-то был зеленым, сидят на стареньких плетеных стульях старичок со старушкой: Иван Николаевич Гвоздев, бывший управляющий казенной палатой в Окшинске, с добродушным, круглым, чисто выбритым лицом и большой лысиной, окруженной какими-то пушистыми, совсем белыми волосами, в очень широком чесучовом костюме, читает «Русские ведомости», а его супруга Марья Ивановна, благообразная старушка в строгих очках, согнулась над каким-то рукоделием. За сереньким покосившимся и щелястым забором и кустами отцветающей и запылившейся сирени — дождя что-то давно не было — мирно дремлет на солнышке Окшинск, внизу виден светлый изгиб реки, а за рекой — синие дали.

У раскрытого окна в нижнем этаже усердно стрекочет на машинке Феня, девушка лет девятнадцати с прелестными печальными глазами на бледном и миловидном личике.

— Ах да брось ты свои газеты, Иван Николаич! — досадливо проговорила старушка. — Ну чего ты зря-то глаза тупишь? Чего ты там не видал?

— Не видал… — не отрываясь, усмехнулся старик. — Надо же за жизнью следить…

— Ты глаза-то пуще береги, а следить за делом у нас, слава Богу, есть кому и без тебя… — отвечала старушка. — Начитаешься всякого, а потом как с кем из приятелей сойдетесь, и давай спорить да кричать, словно студенты какие…

— Ну, ну, ну… — примирительно отозвался Николай Иванович. — Сейчас кончаю…

Серенькая разбитая калиточка хлопнула, и во двор вошли высокий стройный и очень корректный старик и молоденький студент с черными кудрями, по всей видимости, большой забияка и хохотун. Это был старый друг семьи Гвоздевых, когда-то очень богатый, а теперь совершенно разорившийся помещик Галактион Сергеевич Похвистнев. Студент был его сын Володя.

— А-а, гости дорогие! — тихонько воскликнула Марья Ивановна. — Милости просим…

— Добрый вечер, Марья Ивановна… — очень вежливо отозвался Галактион Сергеевич, почтительно целуя ее руку. — Ивану Николаевичу мое почтение… Серафима Васильевна просила кланяться…

— Что же вы ее с собой не взяли? Володя, здравствуй…

— Ко всенощной собирается к Николе-на-Поле… — отвечал Галактион Сергеевич. — Говорит, как к Марье Ивановне попадешь, так непременно засидишься и службу пропустишь…

— Ну уж тоже… — махнула рукой Марья Ивановна. — Попили бы чайку да и пошли бы вместе. Я тоже люблю к Николе ходить — уж очень проникновенно отец Сергий служит… Да и хор такой хороший…

— Ну как поживаете, Иван Николаевич?

— Ничего бы, да вот все Марья Ивановна за газеты меня пилит. Не дает читать да и шабаш!

— А Ваня дома? — спросил Володя хозяйку.

— Дома. К экзамену готовится, должно быть… Иди к нему… Напевая что-то, Володя уносится в дом.

— Нет, а читали сегодня, Галактион Сергеич, как наш посол-то англичанам нос утер? — спросил Иван Николаевич. — Ежели, говорит, Великобритания не желает уважать интересов России добровольно, то у нас всегда найдутся средства заставить уважать их… А? Прямо вот точно расцеловал бы его…