— Эка дубина! — разозлился агитатор с бородавкой. — А потом соберется, — продолжал он так же серо и нудно, — евтот самый вышняй совет народнай, выше которого ничего уж и не бывает, и начнет все промежду народа делить: земли это, фабрики, заводы, дома, бриллианты, деньги, шубы хорошие, все, чтобы у всех было поровну…

— А по сколько же деньгами-то достанется? — серьезно заинтересовался Мишутка.

— По скольку… — замялся немножко рассказчик и вдруг вспомнил, что, бывает, люди выигрывают там как-то по двести тысяч. Цифра показалась ему внушительной, и он солидно сказал: — По скольку… По двести тысяч на кажняго…

— Батюшки, вот лафа-то!.. И не сосчитаешь, пожалуй, запутаешься, глаза лопни! — проговорил Мишутка радостно. — И вот огребу я это денежки, сяду это я, полковник Шершаков, в антамабиль этот самый и фрррр… поехали к девочкам… Приехал, встречают это тебя со всем нашим удовольствием, под руки ровно вот анхирея ведут, милости просим и — на бархатное кресло… Нда, загвоздка, мать чястная…

— Таких дураков поискать еще… — досадливо проговорил солдат с бородавкой. — Какие же, леший болотный, тебе полковники, когда тебе говорят, что все равные будут? Для чего же тогда комунизм этот самый? Тебе говорят: равенство, а ты, свиное рыло, в золотопогонники лезешь… Ишь, сопливый чертенок, какой тоже выискался: полковник!

— А чем я хужа других? — обиделся Мишутка. — Кто у нас полковым комиссаром-то? Янкель, жиденок, дерьмо собачье, раньше у нас в Богодаре порошки в аптеке развешивал… А что касаемо равенства, так, по-моему, брехня все это, и больше ничего. Как ты всех сравняешь? Я, бывало, хошь целый день на гармошке проиграю, а старик мой и на свет не глядит, все в работе. Так мужики и зовут его двужильным: двужильнаи да двужильнаи, другой и прозвищи нету. А погляди-ка, как живет-то! — с гордостью прибавил он. — Все за версту шапку снимают: Петру Иванычу сорок с кисточкой! А Гришке Склянину — шабер есть у нас такой, Гришка Склянин, — так тому хошь и трава не расти. Всех не сравняешь… Колосья в поле, и те равные не бывают…

— А как взогреем вот вас со Скляниным разок-другой шонполами, так и вы за работу возьметесь… — отвечал солдат с бородавкой. — Это дурака-то при старом режиме можно было валять, а теперь, брат, дудки! Все трудись, а то и жрать не получишь…

— А по-моему, пустые слова все это, антимония одна… — лениво отозвался валявшийся на полу на разостланной шинели Егоров, матрос-черноморец, упитанный и неопрятный, наглец и в то же время трус. — Ни в жисть этого не будет… Так только, по губам мажут…

— Так по кой же черт ты тогда в красные-то записался? — злобно проговорил солдат с бородавкой, недовольный, что его все сбивают.

— Надоело в хомуте ходить, вот и записался… — сказал Егоров. — Вот, по-моему, пограбить маленько, потешиться всласть над всеми этими белоручками, так, чтобы взвыли, попить, погулять, а потом вовремя с капитальцем убраться, это вот дело… А енто чепуха все одна… Работать… Я досыта наработался и при старом режиме, а теперь пущай работают другие, а я погуляю…

— Вот это так! — хлестко сплюнув в сторону, сказал черноволосый и рябой, с бойкими цыганскими глазами. — А то разводят… Вам бы в попы идти…

— Гы-гы-гы… — загоготал Мишутка. — Миром Господу помолимся… Гы-гы-гы…

— А, дурак… — пробурчал Егоров.

— И опять же насчет женского полу… — дубовато продолжал агитатор. — И тут надо так наладить, чтобы никто в обиде не был, чтобы всем хватало…

— Это вот дело… — сказал Егоров. — Ну я больше емназистками антиресуюсь — уж такие-то штучки есть, м-м!..

— Это первое дело… — сплюнул на пол гнилозубый Петров. — Себе каких почище отберем, а барам то, что останется…

— Тебе твоя ослиха уж обеспечена… — блеснул белыми зубами черноволосый.

Вдруг за стеной глухо стукнули два выстрела, послышались крики надсадные и злые…

— Товарищи, на подмогу!.. — крикнул один из красных, отворяя дверь. — Казаки артачатся…

— Что такое? — спросил строго, приподымаясь, Егоров.

— Да как жа! Не дают, сволоча, и пограбить! — засмеялся тот. — А мы вина нашли, сала…

— А ты прикладом в зубы… — строго сказал Егоров.

— А он за шашку…

— За шашку? — еще строже сказал Егоров. — Сопротивление совецкой власти? Пог-годи…

И схватив винтовку, он выбежал на улицу. Шум там еще более усилился.

— Завели опять… — пробормотал смуглый, с ласковыми карими глазами и желтыми, точно соломенными, усами Иван Пацагирка. — Что за народ!

Это был тот самый Пацагирка, который после самсоновской катастрофы в Восточной Пруссии решил, что он для этих делов не гожается. Всю войну потом отсидел он, порченый человек, в горах на брошенном хуторе толстовца. Но когда вспыхнула революция, он победил свое отвращение к крови, оружию, убийству и сам пошел в революционную армию, чтобы защищать правое народное дело.

— А что, спускать всякой сволочи? — сказал чернявый.

— А почему же он сволочь? — отвечал тихо Пацагирка. — Ты и сам мужик. Пондравится тебе, если всякий сукин сын к тебе в сусек лазить будет? Эхма, дураки, дураки!

— Казаки-то, они, черти, сытые… — сказал так, ни к чему, рыжий Мишутка.

— А тебе всех по миру, что ли, пустить охота? — сказал спокойно и печально Пацагирка. — Какое же это рабоче-крестьянское правительство называется, ежели оно такое похабство над народом допущает? На словах одно, а на деле другое…

— Ну смотри, за эти слова тоже не очень похвалят… — значительно сказал рябой, подбрасывая в печку дров.

— Слепой ты, и нечего толковать с тобой… — отвечал тот. — Ну только одно помните: быть бычку на веревочке…

— Какому такому бычку? — вдруг ощетинился чернявый. — Это мне, что ли? Сам, брат, не попади прежде меня на веревочку! Ишь, какие слова тожа выражает…

— Всем нам, вот кому… — сказал тихий Пацагирка. — Это разбой, душегубство, а не правильная жизнь… Нешто так в книжках-то они писали?

— В книжках… — протянул тот. — Много ты понимаешь тожа!.. Дверь с шумом вдруг распахнулась, и в комнату ввалилось несколько красных. Один тащил бочонок вина, другой кусок сала, третий яйца в лукошке… У одного была в руках отнятая казачья шашка…

— Вот вам и добыча! — весело проговорил ражий детина. — Гуляй, ребята… Ну, вы… Вставай, подымайся, рабочий народ… — обратился он к лежавшим.

— Подваливай!

— Чего — подваливай? — недовольно возразил Егоров. — Кому нужно, тот пусть сам сходит…

— Вот тебе и комуна! — заржал паренек с отчаянным чубом. — А сказано: все вместях…

— Жрать вместе, так и добывать вместе… — сказал Егоров. — Он будет тут в тепле барином лежать, а я лайся для него с этими бородачами…

— Ну, ну, ну… — примирительно проговорил ражий. — Всем хватит, а не хватит, еще принесем… На-ка вот, залей сердце-то… — протянул он Егорову стакан раки.

Тот разом хватил стакан.

— Ф-фу! Пошла душа в рай, хвостиком завиляла! — с удовольствием проговорил он. — Вот так рака! Огонь… Ну-ка, дай сало-то сюда…

— Не сало, а чистый сахар… — сказал парень с чубом.

— А мне чтоб куренка под соусом… — важно сказал рыжий Мишутка. — Потому сало еда мужицкая, от ее может несварение в желудке изделаться… Гы-гы-гы…

В жаркой, душной, до мути накуренной комнате слышалось довольное смачное чавканье, грубоватые шутки, смех…

— А на улице крутит, мать честная! — проговорил ражий. — Зги не видно… Ну-ка, еще стаканчик, с победой…

— Хороши стаканы-то… — сказал пропагандист.

— У попа реквизнули… — сказал парнишка с вихром. — Не давал было косматый черт, так я ему так наподдал, что аж якнул…

— А я к учителю заправился… — сказал Петров, скаля гнилые зубы. — Штаны у него больно хороши нашел: совсем новые, в полоску… Как вам, говорит, не стыдно: я народный учитель… Я сам народ, — говорю. — Давай знай да разговаривай поменьше…

— А кто в картишки перекинуться желает? — спросил чернявый.

— С полным нашим удовольствием… — отвечал слегка осовевший Егоров.