Брат Абрам исчез: убоялся. Это открытие не только не ослабило духа толпы, но наоборот, еще более разожгло ее настроение, еще более страстно захотелось всем теперь засвидетельствовать свою верность Христу…
Справа на холмике высился старый выветрившийся столб с безголовым металлическим орлом — здесь проходила граница губернии.
— Вали мету антихристову, братья! — крикнул кто-то. — Незачем разделять людей!
— Вали, вали! — восторженно поддержала толпа. — Не надо нам никаких перегородок! Все — братья… Вали!
Несколько человек подбежали к столбу и налегли на него. Другие с криками: «Не надо перегородок! Пусть все заодно будут! Пусть все будет обчее!» — торопливо разбирали жердяные прясла, отделявшие церковный лесок от крестьянских полей. Столб медленно накренялся набок.
— Вали его! Вали!
Столб тяжело рухнул и, нескладно переваливаясь, при радостном уханье толпы покатился вниз.
Ты мой! Не бойся ничего! —
еще страстнее зазвенел чей-то голос, —
Хотя бы мир поднялся целый, —
подхватил хор, —
И все свои направил стрелы
В слугу спасенья моего!
Не бойся ничего: ты — мой!
На околице Хороброва остановились, не зная, куда повернуть: налево селом, на широкой улице которого уже шумел пестрый базар, или направо прямо на погост, к церкви, где еще шла обедня.
— Селом, селом! — послышались возбужденные голоса. — К мамону!.. А оттуда к попам…
Из крайних изб уже выбегали любопытные…
— Христос воскрес, братья! Христос воскрес! — приветствовали всех сектанты, но крики их были едва слышны в возбужденном шуме большого базара, где ржали последние уцелевшие от мобилизаций лошаденки, гомонила у серых ларей пестрая толпа, слышались уже пьяные песни местами — жена урядника приторговывала потихоньку водкой и ханжой, — звуки гармоники, смех и ругань. На углу пыльного переулка сидели на земле слепые и, протягивая перед собой деревянные чашки, гнусавыми голосами тянули жалостно старое сказание о Лазаре. Молодой форсистый парнишка, очевидно из призывных, громыхая тальянкой, вызывающе подпевал:
И-их, никаво я ни убила
И диревни я ни жгла —
Я студента полюбила,
С ним в палитике жила!
— Христос воскрес, братья… — восклицали сектанты, уже окруженные большой толпой любопытных. — Христос воскрес!
Торговцы вытягивали головы из своих серых ларей, и в глазах их был и испуг, и озлобление.
— Что это такое? К чему это? — беспокойно озирались они. — Смотрите, как с божьим-то благословением, с иконами как обходятся, а? Что такое?
— Смотрите: нас боятся! — с возбужденным смехом крикнул кто-то из толпы сектантов. — Не бойтесь: ничего вашего нам не нужно! И наше все возьмите… Вот держите: последнее!
И в толпу полетело несколько медяков и бумажек. Несколько человек со смехом бросились поднимать их. А сектанты все уже швыряли во все стороны все, что у них с собою было. Ольга сняла с пальца обручальное серебряное кольцо и швырнуло его к ларям.
— Все берите! Ничего нам не жаль! Христос воскрес!..
— Какая глупость! — кричали торговцы один другому. — Безобразники! И чего смотрит полиция?
— Это, брат, правда идет… — тихо проговорил молодой белобрысый мужик в лаптях, с тонким и острым носом, торговавший себе у ларя деревянную бадейку.
— А что, и ты из ихава брата? — подозрительно посмотрел на него торговец беспокойными глазами. — Проваливай, откуда пришел, покедова цел… Проваливай…
— Христос воскрес! Христос воскрес! — восклицали сектанты, и голоса их перепутывались с гомоном базара и с веселым перезвоном колоколов, звонивших к достойной. — Христос воскрес!
— Смотри, братья: капище антихристово! — крикнул кто-то, указывая на зеленую вывеску крепко запертой казенки. — Не попустим губить души человеческие, а?
— Да она закрыта, не торгует!
— Не торгует седни — завтра опять откроют, и народ опять опаивать будут… Не попустим! Христос воскрес!
И сектанты метнулись к винной лавке.
— Это что же такое? Это уж называется бунт! — раздались по базару испуганные голоса торговцев, озлобление которых возрастало. — Это безобразие… Не пущай, ребята!
И другая толпа, озлобленная и растерянная, заступила путь сектантам. Те неудержимо напирали, совершенно не зная, что они хотят делать.
— Не попустим! Христос воскрес!
— Не пущай, ребята, чертей… Бей их…
И вдруг перед сектантами вырос Григорий Николаевич, загорелый, оборванный, без шапки.
— Стойте! — крикнул он. — Стойте!
— Григорий! Откедова ты, брат? Христос воскрес!
— Як вам опять пришел! — крикнул Григорий Николаевич. — Соскучился по вас крепко… А вы тут вон что…
— Не попустим народ губить… Христос воскрес!
— Опомнитесь! Что вы? — с трясущимися, побелевшими губами крикнул Григорий Николаевич. — Разве так можно? Ведь вы христиане!
Сектанты заколебались.
— А и впрямь, братья, негоже… — раздались среди них голоса. — Не надо так… Пойдем все отсюдова… Идем к попу!
Толпа замялась.
— Не ходите и к попу… Никуда не ходите… — крикнул Григорий Николаевич. — Совсем это не нужно… Идем все по домам…
— Нет, нет, к попу надобно… — раздались настойчивые голоса. — Мы только иконы отдать ему, развязку с им сделать начисто… Нешто мы что дурное? А так что гнали они нас, мучили, силов больше не стало — пусть уж до конца… Мы только явку сделать: гони не гони, а от Христа не отступимся… Идем, идем…
И вдруг из большой толпы призывных ратников, которая со своими сундучками и котомками надвинулась от волостного правленья, раздался суровый, властный голос:
— Стой, ребята… Не галди… Я желаю слово сказать!
На пустую телегу, стоявшую около ларя, тяжело взобрался крепкий бородатый ратник с бледным суровым лицом и жгучими глазами под сурово нависшими бровями. Своими палящими глазами он строго осмотрел притихшую толпу и, обернувшись к церкви, широко перекрестился старинным истовым крестом.
— Я православный, братцы… — густым голосом сказал он громко. — Не молокан, не штундарь, не хлыст, не старовер, а самый настоящий православный, церковный… Вот, гляди… — он расстегнул ворот и вынул из-за пазухи тяжелый, старинный, литой медный крест. — Значит, без всякого сумления. За веру святоотческую душу положу завсегда… Ну только одно надо сказать: погибаем мы все, как кутята слепые! Вы сами все понимаете: погибает земля. Останных забирают. По весне некому будет и поля запахать. И скотину всю обобрали. И что же молчат они, отцы наши духовные? — вдруг сурово обернулся он к церкви. — Ежели они пастыри, то что же не блюдут они стадо свое? Такой лихой годины, может, никогда и не было на русском народе, а они молчат. В старину, хошь при царе Иване Грозном, не боялись святители вставать и против царя, и коли он не по правилу с народом поступал, не боялись они в глаза обличать его… А наши молчат, затаились и не дышут — им все равно… Не штундарь я, не хлыст какой, не молокан, я православный христианин, ну а сердце болит, потому… потому продали космачи народ! Душу они из меня вынули, отчаялся я… Вот был у нас в степях голод… И было у нас в Мензелинском городе всенародное молебствие. Правильно! Ежели не у Господа искать нам защиты, так у кого же? И я говорю: правильно! И приехал сам анхирей и молился: дай, Господи, чудо… дай дождя земле жаждущей, хлеба голодному народу твоему дай… Правильно! Ну а на анхирее шапка золотая и вся каменьями горит самоцветными, а кругом народ разутый и раздетый. И я говорю: неправильно! Потому незачем утруждать Господа моленьем о чуде, когда он сам первый, анхирей, мог это чудо сделать: шапку свою золотую снять, продать ее и накормить голодных… А он этого не сделал, он хотел силу Господню поднять на помощь, а сам помогать народу не хотел. Христос шапок золотых не носил… Да… И вот нововеры на казенку сичас покушались, да какой-то добрый человек остановил их. Так. А космачи — сам, своими глазами видел — казенки освящали, святой водой кропили, многолетие возглашали… Так? И я говорю: неправильно! А теперь? Вся земля залита слезами и кровью, на убой гонят народ православный милиенами, а толков нет — чего же они молчат? Про косматых, про христопродавцев говорю я, про попов! Чего они молчат? Ежели измена где вышла, пусть обличают, пусть в остроги идут, пусть на плаху голову несут за народ… И я говорю: неправильно! Душу они у нас вынули! Отчаянию нас предали! Вот они, эти нововеры самые, идут к попу с иконами, и я говорю вам: идем и мы с ними! Нельзя молчать! Надо обличать христопродавцев. Ежели они пастыри, пусть пасут, а не хотят пасти — пусть уйдут… Я не молокан, я церковник, но когда что неправильно, надо говорить: неправильно. Наши семьи погибают, погибает вся земля наша — нельзя нам молчать, грешно! Идем и мы, ратники, обличить людей коварных!.. Идем! Ответ весь на свою голову принимаю… Все идем!..
