Я закрыл люк и пробрался в кокпит. Кристин сражалась с румпелем, навалившись на него всем телом. Я видел, что она здорово устала — и в то же время она была счастлива, она улыбалась!

— Я собираюсь повернуть судно, — крикнул я.

— А ты знаешь, как это делается?

— Надеюсь, а ты?

Она покачала головой.

— Я читал о этом, — пояснил я.

Она засмеялась.

Не знаю, чего было больше в этом — умения или удачливости, но так или иначе, Кристин развернула «Херувима» навстречу ветру, и движение сразу же замедлилось. Ветер в снастях стал голосить не так пронзительно, и под его напором нос судна медленно вращался, отгоняя «Херувима» назад со скоростью чуть более одного узла.

Мы спустились вниз, закрыли люк и сняли с себя мокрую и грязную одежду.

— Где мы находимся? — спросила Кристин.

— Точно не знаю, но воды вокруг предостаточно.

— Ты все еще болеешь?

— Я вовсе не болел.

Она искоса взглянула на меня.

— Я чувствую себя лучше.

— Есть-то ты можешь?

— Упаси Бог! Да разве можно сейчас что-то приготовить?

— Утром я сделала жаркое и поставила его в вакуумную камеру.

— Я не могу есть. А ты давай.

— Чуть позже, — сказала она. Она забралась в свою койку, а я, балансируя, двинулся вперед, заткнул тряпьем подтекающие отдушины, добрался до электрического рубильника и включил ходовые, топовые огни и две лампочки внутри. Затем полез на свою койку. Маленькая душная колыхающаяся гробница… Я смотрел на лампочку над головой, которая выписывала в воздухе восьмерки.

— Крис!

— Да?

— Тебе это нравится? Мне кажется, что нравится.

— Наверное… Да.

— Боже мой!

Я взял портативный радиоприемник и нашел станцию, которая транслировала из «Метрополитен-опера» «Богему». Положив приемник на живот и, придерживая его рукой, стал слушать музыку. «Херувима» качало и швыряло, предметы в шкафчиках колотились о стенки и друг о друга, рангоуты скрипели, а ветер над палубой брал самые высокие ноты. Я не был большим любителем оперы, но в этот вечер слушал ее с удовольствием, как благодарный поклонник: здесь, среди разгулявшейся дикой стихии, она показалась мне чем-то дорогим и прекрасным, хотя была частью цивилизации, к которой я всегда относился с долей презрения.

Я заснул в перерыве между вторым и третьим актом, а проснувшись, в нескольких футах от себя увидел Кристин, жадно уплетавшую дымящееся жаркое. Мы встретились глазами, но снова зазвучала музыка, И я отвернулся.

На следующий день к полудню погода значительно улучшилась, и пять с половиной суток мы наслаждались безмятежным плаванием под парусами, стабильно продвигаясь вперед со скоростью пять узлов. Море было светлое и голубое, как пламя горящего газа, там и сям эту голубизну оживляли жемчужные барашки. Погоняемые пассатами летучие облака скользили вслед за своими тенями на воде. И если бы не ветер, жара была бы невыносимой.

Я занялся рулевым управлением и наконец отрегулировал его. Теперь мы освободились от тирании румпеля, хотя и соблюдали поочередное четырехчасовое дежурство. Я предпочитал заполночные вахты, когда остаешься на палубе один на один с созвездиями, плеском волн и бескрайностью океана.

По природе я неорганизованный человек и, зная эту слабость, установил для себя суровый режим: каждое утро в одно и то же время я откачивал трюмную воду, считая количество движений поршня; делал полный обход судна в восемь утра и в четыре ночи, проверяя все визуально и на ощупь; запускал ежедневно двигатель, чтобы подзарядить батареи; регулярно осматривал паруса; вел судовой журнал; измерял скорость, а также делал записи в личном журнале; по нескольку часов занимался астронавигацией, чтобы избавиться от неуверенности.

Кристин уже знала основы счисления пути и жаждала заняться астронавигацией. Мне не очень хотелось тратить время на ее обучение, но она настояла (возможно, опасаясь, что окажется беспомощной, случись что со мной) и превратилась в весьма сообразительного и прилежного студента. Она читала и перечитывала справочник, решала практические задачи, работала с секстантом, пользовалась логарифмическими таблицами и тщательно прорабатывала теорию. На третий день она отметила местоположение «Херувима» в двухстах милях от сделанной мной карандашной отметки на карте; на четвертый день разница составила всего семнадцать миль; на шестой день, когда я подал сигнал небольшому грузовому судну и горел желанием узнать, куда к черту нас занесло, она ошиблась всего на пять миль. Я ошибся на три мили и пришел к выводу, что мы оба весьма преуспели в астронавигации. Это позволяло с большей уверенностью думать о предстоящем плавании по мелководью.

Мы отлично питались, пока на седьмой день не кончились запасы льда. До этого у нас в меню были свежие бифштексы и птица, салаты, изысканные коктейли, холодное пиво, охлажденные вина. Однажды я поймал острогой большую корифену на двенадцать фунтов, и мы в обед и вечером ели рыбные бифштексы. Кристин заметно поправилась, у нее округлились бедра и груди, и до нормы ей оставалось набрать каких-нибудь восемь или десять фунтов. Лицо перестало быть угрожающе худым, тело приобрело густой коричневый загар, волосы стали блестящими.

Нам мало приходилось общаться. Мы оба спали по восемь часов, которые слагались из двух четырехчасовых отрезков; как правило, когда она находилась на палубе, я был внизу, и наоборот.

Ели мы вместе, обычно сидя в кокпите, слушая магнитофонные записи, а вечерами перед ужином выпивали по паре бокалов вина и играли в шахматы.

Я научил ее играть, когда мы стояли в Корал-Гейблз. Она была талантливая ученица и обладала неукротимым стремлением к победе. С десяток партий я выиграл легко, затем мне приходилось попотеть, чтобы обыграть ее, а к началу нашего путешествия мы играли практически на равных. У нее был весьма цепкий, логический шахматный ум, способный к абстрактному мышлению, и в то же время он был созидательный, комбинационный. Ее стиль игры отличался не сразу распознаваемой агрессивностью. Она расчетливо управляла своими силами, парируя то одну, то другую угрозу, а затем, почувствовав силу, начинала наступление по всему фронту. Оно было сокрушительным.

После памятного штормового дня мы больше не ссорились, но я не могу сказать, что все у нас шло гладко; порой мы обращались друг к другу с нейтральной вежливостью, как двое едва знакомых постояльцев, живущих в одном пансионе.

Как правило, Кристин оставалась молчаливой, серьезной, самоуглубленной, и если бы не ее разительные успехи в шахматах и астронавигации, она могла бы показаться не слишком умной. Возможно, это объяснялось тем, что она была всецело погружена в процесс выздоровления.

В шесть часов утра меня никто не разбудил заступать на вахту, и я проспал до восьми. Впервые за целую неделю «Херувим» стоял неподвижно среди океана. В тишине слышалось лишь слабое поскрипывание снастей.

— Крис!

Молчание.

— Кристин!

Главный люк был открыт; она должна была слышать меня.

— Кристин! — уже изо всех сил заорал я.

Я выбрался из своей койки и по сходному трапу вскарабкался в кокпит. На палубе ее не было.

— Кристин!!!

Я быстро окинул взглядом на редкость спокойный океан — хрустальное зеркало, которое еле заметно колыхалось. Голубая вода, голубое небо — ослепительная голубизна. В воде виднелось отражение «Херувима», удивительно точное и четкое, если не считать смазанных еле заметной рябью линий.

Я бросился вниз и вперед, отдернул штору на полубаке. Никого. Уж не упала ли она за борт до того, как установился штиль? Возможно, она кричала, но я не слышал, когда судно двигалось. Я понесся на корму. Самоубийство… Она была все время в раздумьях, казалась отрешенной — ведь она потеряла мужа, очень страдала.

Я вернулся к входному трапу, поднялся наверх, снова осмотрел океанский простор. Ничего… ничего… ничего… а это что? Вон там, в семидесяти ярдах — что это? Водоросли, бревно, рыба, черная голова?