— Это не страшно, матушка, даже очень хорошо. Я собирался взять учителя польского и латинского языка, чтобы учить детей, особенно Тимошу. Не все же время нам жить в этом лесу, пора и в люди выходить… За это не бранить надо девушку, а поощрять. Свой язык Тимоша знает, ведь дома и на улице говорит. А позже приглашу хорошего воспитателя.

— А мне-то что, Богдась! Лишь бы все живы были в окружении этих приблудившихся, но назойливых панов. В самом деле, самой когда-то стыдно было, что не могла двух слов связать по-польски, когда во Львове обращались паны Хмелевские. А Олена… или как там, будем привыкать, — Гелена вон как на панском языке стрекочет. Да еще и книжечку какую-то или молитвенник на этом языке читает.

Богдан понимал, как важно для человека знать несколько языков. Сам он увлекался латынью. «Город солнца» Кампанеллы перечитывал много раз, любил, как и во время учебы в коллегии, читать стихи Кохановского. Одиночества не любил ни на службе, ни дома. Иногда они выпивали с Карпом за ужином по рюмке варенухи или водки, купленной у чигиринского шинкаря — выкреста, которого Богдан называл «недокрещенным». После такого ужина Богдан брал в руки бандуру и своим сильным приятным голосом затягивал песню о зеленом орешнике, заставляя Карпа подпевать ему.

Богдан любил принимать гостей, друзей, казацких старшин. Дом Хмельницких всегда был гостеприимно открыт для приезжавших к ним людей, особенно друзей Богдана.

— Живем все время оглядываясь, изо дня в день ожидая чего-то худшего, какой-нибудь беды. Польская шляхта, словно саранча, набрасывается на богатые земли, испокон веку принадлежащие нам… — говорил иногда Богдан своим друзьям. — Встречая своих старых друзей, словно возвращаешь на мгновение годы юности. Да, годы идут, и стареем мы, как желтяк в огороде…

Крестины — это настоящее событие, большой праздник в семье. Отец хотел широко отметить рождение сына, не считаясь с затратами.

Жена до сих пор еще болеет. Из-за ее болезни отложили крестины сына уже на целую неделю. Злые языки начали поговаривать о безбожии отца… даже намекать на его магометанство.

Богдан заходил к Ганне. Она сразу как-то преображалась, в глазах вспыхивали огоньки, даже лицо как будто становилось свежее.

— Балуешь меня, Богдась, как бывало в молодости… — говорила Ганна, захлебываясь от счастья.

Богдан не мешал ей предаваться иллюзиям. Сам же он давно забыл о своих юношеских чувствах к ней. К тому же молодость его прошла в разлуке с ней. Он давно охладел к Ганне, остались только семейные обязанности. Жизнерадостная когда-то дочь Сомко, искренне любившая Богдана, чувствовала это и глубоко переживала. А другая Ганна, черниговская, словно заклятие какое-то! Порой она заслоняла собой законную жену, мать его детей, этого желанного второго сына. О! Его он не отдаст… никакой другой Ганне!

Богдан нетерпеливо выходил во двор, открывал ворота, чтобы посмотреть на улицу, не едут ли от батюшки кумовья с его вторым сыном. Друг детства Богдан Станислав Кричевский напросился в крестные отцы и повез крестить младенца в чигиринскую соборную церковь. Он попросит священника назвать мальчика Юрием… в честь Георгия Победоносца… Даже улыбнулся Богдан, вспомнив о настойчивом желании Кричевского. Священники не любят, когда кумовья настаивают на своем. Иногда они назло им нарекают младенца Мелхиседеком или Иудой.

Станислав Кричевский… Как давно это было! Вспоминаются первые встречи в киевской бурсе. А где сейчас еще один их соученик, бурсак Ивась Выговский? Кажется, работает в киевском старостве, выслуживаясь перед польской шляхтой. Станислав Кричевский дослужился у них до полковника казачьего Чигиринского полка. Присмирел и привередливый полковой есаул Сидор Пешта, ставший полковником по воле гетмана Потоцкого.

— Не сердись на него, — уговаривал Богдана Кричевский. — Нудный он, но что придирчив — это не так уж плохо для военного дела…

И Кричевский по-дружески советовал Богдану пригласить на крестины и полкового есаула, ведь они служат в одном полку.

— Моя мать говаривала: с кем детей крестить, с тем век в мире жить! А с Пештой, мой милый друг Станислав, мы никогда жить в мире не будем, — оправдывался Богдан перед Кричевским. — Ведь сам ты убедился: коронный гетман поручил ему пригласить меня на осмотр восстановленной Кодацкой крепости. А передал ли есаул Пешта мне это приглашение? Сказал, сам, мол, поеду вместо сотника… Слышал? Вместо сотника! Словно нет у Хмельницкого звания полковника, присвоенного самим королем!.. Нет, не стану я приглашать Пешту на это семейное торжество.

Днепровские пороги, вербы и осокори на островах, да и сам солнечный летний день наполняли радостью сердце полковника Хмельницкого. В Кодак он приехал как гость коронного гетмана, радуясь случаю снова почувствовать жгучую романтику свободы, вкусить, может быть, утраченной теперь славы. Но там еще существует Запорожская Сечь, есть друзья!

Выезжал он сюда, как на отдых, после торжественных и шумных крестин своего второго сына — Юрия, доставивших ему немало хлопот. Наконец и Ганна выздоровела, снова стала заниматься хозяйством. Он даже завидовал ей. Как умело распоряжалась она, провожая косарей и гребцов в поле, чабанов — к отарам овец…

Адам Кисель через своего нарочного сообщил Богдану Хмельницкому о дне осмотра крепости на Днепре коронным гетманом, который пригласил и его на это торжество.

Чигиринские казаки глубоко переживали, узнав о намерении польских шляхтичей уничтожить Запорожскую Сечь. Поэтому Богдан Хмельницкий не удивлялся, когда казаки откровенно в присутствии его и полкового есаула называли Кодацкую крепость собачьей конурой, построенной для сторожевых псов, которые будут преграждать путь к морю. Очевидно, казаки неодобрительно отнесутся к поездке субботовского полковника на праздник открытия крепости. Они могут расценить это как содействие Короне и шляхте в их настойчивом стремлении прибрать к рукам казачество…

Не лучше ли было бы ему отказаться от такого почетного приглашения? Там соберутся люди, которые должны будут выражать свое восхищение военным могуществом Короны, вспоминать о недавней кровавой победе Потоцкого. Тот же Пешта определенно снова будет млеть от подобострастия и скалить свои зубы в угодливой усмешке, улыбаясь шляхтичам. И непременно скажет: «А полковник Хмельницкий не приехал, забавляясь рыбной ловлей в своих прудах и новорожденным сыном Юрием…»

Дались им эти пруды! Богдан даже сплюнул, вспомнив о сплетнях, распространяемых в Чигирине. Вполне возможно, что эти сплетни распространяют сторонники есаула Пешты. В одном полку служат они с Пештой, но по воле польного гетмана — не на одинаковом положении…

«За пределами полка мы еще не так поговорим с прихвостнем пана Потоцкого!» — подумал Богдан, презиравший есаула. Неприятные воспоминания о встречах с Пештой в Чигирине вызывали у Богдана не только возмущение, но и отвращение к нему.

Хмельницкий прекрасно понимал, почему коронный гетман пригласил его. Знатная шляхта не была единой в вопросах государственной политики Речи Посполитой. Король всячески поддерживал Конецпольского, настаивавшего на необходимости войны с Турцией, чтобы избавиться от уплаты позорной дани султану. Но Владислав — политический деятель, а не ревностный католик, каким прежде всего является каждый шляхтич. И это невольно противопоставляло его знатной шляхте, иезуитам — этому оплоту католицизма. Ведь по их мнению король обязан был активно поддержать войну иезуитской коалиции венского императора против протестантской лиги Запада. Конецпольский мог только посочувствовать королю, зная, как тяжело ему противостоять натиску шляхты. К сожалению, коронный гетман не был настоящим помощником королю, а лишь немногословным советчиком.

И как это ни странно, но Богдан Хмельницкий, пожалуй, единственный среди казацких старшин, хорошо понимал это. Он, скрытный по натуре человек, мотал себе на ус, но никогда не делился своими мыслями даже с ближайшими друзьями. Да их и не было среди верхушки казачьих старшин.