— Нет, казаче… Пан Выговский, кончай с полковниками суд над шляхтичами. Пускай мурза ясырь из пленных шляхтичей, как нашу плату за помощь, по собственному вкусу выбирает себе. А мы с казаком пойдем в соседнюю хату… Полковник Дорошенко пойдет с нами.

И они скрылись в ночной темноте. Вдоль Роси горели факелы, и все вокруг окрашивалось в багряный цвет ада. Всюду спешили и толпились люди, скрипели телеги, стоял приглушенный ночной темнотой шум.

Хмельницкий не прислушивался ко всему этому. Тяжелой походкой он шел вперед, направляясь к первой хате, в которой светился огонек. Тесная хата была набита казаками. Показавшегося в дверях гетмана тотчас узнали и умолкли.

— Чья сотня? — спросил Богдан.

— Ирклеевцев, пан гетман.

— Разрешите, славные казаки ирклеевцы, гетману поговорить с дозорным…

Казаки знали доброту Хмельницкого, когда он не разгневан. И когда их попросили выйти из хаты, казаки, не ожидая повторения просьбы, столпились у двери. Хмельницкий прошел в красный угол, подтянул фитиль в стоявшей на столе плошке. Он несколько раз то садился на скамью, то поднимался, покуда не уселся удобнее, потупил взор, не взглянув на Явтуха.

— Как звать тебя, казаче?

— Явтух, батько гетман. Да не обо мне разговор.

— Разговор, казаче, бывает пустым, если собеседники не познакомятся друг с другом прежде. Так говоришь, Явтух?

— Явтух… Панский управляющий, разгневавшись за что-то на отца, Голодрабенком прозвал его, это прозвище так и осталось за нами.

— Значит, Явтух Голодрабенко? Нашенская фамилия! А что расскажешь нам, казаче, о брате нашем Карпе?

Гетман так странно начал разговор, что Явтух растерялся, не зная, с чего начать. Непонятно, Хмельницкий интересуется ли судьбой Карпа, или прежде всего ему надо сообщить о Брацлавском полке? Явтух сознавал, что у гетмана много хлопот, ему надо докладывать обо всем коротко. Но как, если в голове все смешалось и она трещит от напряжения. А гетман нервничает, плошка в его руках дрожит, и кажется, свет пляшет по хате.

— Уважаемый вельможный пан гетман…

— Начал, как посол на приеме, — улыбнулся Богдан. — А ты, Явтух, говори так, как у себя дома… Видел Карпа Полторалиха?

— Ясно, видел. Да разве только видел его? Мы с ним стали побратимами, саблями поклялись в верности, когда эту кумушку вырывали… Она, гетман, стала вырываться от меня, бросилась к шляхтичу-ротмистру… Карпо велел рассказать вам обо всем, как было.

— Говори, как было, — дрожащим голосом произнес Хмельницкий.

— Это она выкрала у гетмана государственный пергамент и передала его ротмистру. А я у Игноция, гусара ротмистра, отнял его и отдал Карпу. Ну… нам с Карпом пришлось связать Гелену. Его тяжело ранило, но мы все-таки вывезли ее, проклятую, из боя. А гусары гетмана Калиновского, которому Гелена через Игноция посылала грамоту, зарубили мою Орисю. Вот ляхи и напали ночью, как звери. Полковник Нечай — рубиться с ними, а сам был выпивши, потому что кумушка затеяла попойку да файную шляхтянку подсунула, ему… Нет теперича Красного, сожгли ляхи. А что с полком, не скажу. Тучей окружили со всех сторон гусары и жолнеры местечко. Пал в этом бою наш Данило Нечай…

— И Карпо пал, Явтуше? — вздрогнув, спросил Богдан.

— Да нет, такие не умирают, пан гетман! Жив он, хотя и тяжело ранен. Гелена из мести оставила его в Пятигорах. Коня припрягла к своим саням и поехала в Чигирин. Карпо велел передать вам вот эту грамоту и рассказать обо всем, что мне известно.

Явтух умолк, озираясь вокруг, словно провинился в чем-то. Гетман, не поднимая головы, зажал в руке грамоту московского царя. Рука его дрожала, плошка чадила. Наконец фитиль выпал из плошки, огонек блеснул и погас. И казалось, что в тесной от темноты хате до сих пор еще звучит голос тревожной вести, привезенной Явтухом.

Вдруг заскрипела скамья под гетманом, зазвенели шпоры на его сапогах. Хмельницкий, тяжело ступая, молча прошел к двери и открыл ее.

— Эй, там есть кто, зажгите каганец! — крикнул голосом атамана. — Сотника ирклеевцев ко мне!

— Я тут, гетман!

— Передай полковнику Джеджалию, что я посылаю тебя с сотником вдогонку Пушкаренко. Полтавцы должны ускорить марш, соединиться с Иваном Богуном. Снова началась война со шляхтой!

Вернулся к скамье, сел.

— И снова не мы, а они начали, — задумчиво произнес он, обращаясь к Дорошенко. — Что же, будем отбиваться. Петр, чтоб их нечистый взял! Надо навсегда преградить им путь на Украину! Снова выступили против нас, словно и не терпели поражений от казачества.

— Значит, так и передам: навсегда преградить им путь, — отозвался сотник ирклеевских казаков, словно выводя гетмана из задумчивости.

— Верно, казаче. Так и действуйте. А преградим ли дорогу ляхам к нашим селениям, увидим после воссоединения с Москвой, — поднял он руку с грамотой. — Но об этой грамоте, сотник, забудь. Не при всех гетман высказывает свои мысли вслух.

Хмельницкий повернулся к Явтуху, брови у него сдвинуты, руки — на пистоле. Серая гетманская шапка с орлиным пером касалась потолка хаты.

— Хорош у тебя побратим, Явтуше. Но ежели ты соврал хоть на йоту, будешь зимовать в проруби подо льдом…

Взял ото руку и потряс, словно испытывал его силу. Затем медленно прошелся по хате. Какие дела приходится совершить за один раз, обо всем позаботиться, надрывая сердце. Явтух считал его шаги, и в звоне шпор слышался ему его приглушенный стон.

— Ну, Петр, чего молчишь, теперь слово за тобой! — обратился Хмельницкий к Дорошенко.

— Не зря, Богдан, говорят о кровавых знаках на стенах Печерского монастыря. Калиновского надо было бы сечь еще в бою под Корсунем…

— К черту кровавые знаки, полковник! — вспыхнул Хмельницкий. — Так надо было сечь их в бою, а не брать в плен. Слишком много рубить приходится, Петр. А разве всех уничтожишь? Вон видишь, какое немецкое войско наняла шляхта. А они тридцать лет воевали на полях сражений в Европе, опытные воины.

— Не складывать же нам руки. Ведь и сам вот снова идешь.

— Иду, но не нападать, полковник. Разве мы хоть раз напали на кого-нибудь? Они, проклятые, снова и снова принимаются за свое. Какому-то их дураку вздумалось создать государство от можа до можа, — вот и лезут, калечат людей. Нечая зарубили, на Богуна напали, разве снесешь такое? Теперь в Паволочье снова собираются судить полковников Мозырю и Гладкого, казнью угрожают. Говоришь, снова идут… Что же нам, подставлять головы под мечи? Калиновский, Чарнецкий, Ланцкоронский, холера бы их взяла… Вместе с немцами они смелые, Данила Нечая погубили, хотя война еще не началась. Что это такое, спрашиваю я тебя, Петр?.. А о знаках напрасно вспоминаешь, не к лицу старшинам по знакам и звездам определять воинское счастье.

— Ведь я говорю о кровавых знаках на стенах монастыря в Киеве…

— Все равно! За злотые пана Киселя сами монахи собственной кровью сделают эти знаки, Петр! Говори мне о деле.

Гневный Хмельницкий расхаживал по хате из угла в угол так, что в печи гул раздавался. Дорошенко подсел ближе к каганцу, поправил его — и в хате сразу посветлело. Хмельницкий подошел к столу, смотрел на огонь каганца, а видел тревожную судьбу Украины. Сотни лет истекала она кровью, тысячи людей отдавали свою жизнь за будущее счастье для своих потомков. И этой борьбе не видно ни конца ни края…

— Но не увидеть им второго Берестечка, а Жданович наших полковников отобьет у них! — воскликнул Богдан. И уже спокойнее стал рассуждать вслух: — Что же, матушка наша Украина, не уберегли тебя ни наши универсалы, ни молитвы православных архипастырей. Как видно, грешный меч в руках твоих преданных сыновей — самая лучшая молитва и… надежда. Эй, джуры, следите ли вы за дорогой из Паволочья?

— Следим, пан гетман! — откликнулись за дверью.

Гетман вздохнул и сел на скамью. Подумал секунду, тихо приказал Дорошенко:

— Немедленно выезжай с казаком Явтухом в Чигирин. Выставишь казаков с надежными сотниками на московских дорогах, и без меня встретите царского посла с его свитой. Скажешь боярину, что мы послали в Переяслав сотника Самойловича, он и полковник Сомко подготовят город для торжественных переговоров. Тимоше передай, чтобы побыстрее выступил с полками казаков и татар. Я сам прослежу за тем, чтобы они не нарушили договор.