Подхорунжий пугливо озирался, боясь, как бы не услышал кто-нибудь этих загадочных слов войскового писаря. Они звучали как притча, произнесенная с амвона священником чигиринской церкви!..

В день отъезда, уже будучи в полном снаряжении, Богдан встретился с донскими казаками, тоже приглашенными на всепольский сейм. И они прослышали о том, что, по совету коронного гетмана, на сейме будет решаться вопрос о войне с Турцией. Донские казаки собирались поддержать предложение гетмана.

— Назрулла, друзья мои, — завел Хмельницкий с донцами разговор о своем побратиме, — дороже мне родного брата! Такой пригодился бы и на Дону, да и в Московии… Душа болит за него, моего побратима. Каким прекрасным казацким сотником был. И море знает, и оружием хорошо владеет. Он жизнь свою готов отдать за правду, мстя кровожадным султанским янычарам, которые замучили его жену и умертвили детей. Все это учел посол султана.

Донские казаки дружески улыбались Богдану, пожимая ему руку. По привычке степняков оглядывались по сторонам, по-казацки же ничего не ответили полковнику-писарю.

— А сам-то турок… как бишь его… Назрулла, что ль?.. мог ведь и заартачиться.

— Не заартачился же, потому что крепко закован в цепи! Назрулла наш человек, казак. Из турецкой неволи меня освободил, рискуя жизнью. А теперь его самого… Вон Скидана уже и отпустил пан староста. То ли счастье казака, то ли тут какая-нибудь ловушка…

После этой, казалось бы, случайной встречи с донскими казаками Хмельницкий с Карпом Полторалиха снаряжали лошадей, готовясь к отъезду из Варшавы. Карпо недовольно что-то ворчал, подтягивая подпруги и привязывая сумки. Богдан иногда подсматривал на троих чигиринцев, которые уже готовы были к отъезду и ждали его с Карпом. Вдруг Карпо Полторалиха в присутствии их довольно резко заявил:

— Не годится мне, мурлу нереестровому, пан полковник, быть джурой войскового писаря!.. Хватит, побаклушничал на Днепре! Вон донские казаки приглашают. Подамся еще на Дон!

А сам с тревогой думал, что скажет Богдан. Карпо всего ждал от него, но только не такого искреннего удивления.

— На Дон? Да ты что, белены объелся?. Днепра тебе мало?.. Побратимы же мы с тобой! А в реестр… Да пропади он пропадом, так уж трудно, что ли, вписать мне тебя в реестр? Как причаститься в великий пост!.. Своя рука — владыка. Сразу же и запишемся, как только вернемся. Выбрось это из головы. Да что пани Мелашка скажет?

Карпо резко повернулся, но задержался на мгновение, выслушивая эти упреки. И пошел к своему коню, не сказав больше ни слова. Даже подоспевшие в это время гусары коронного гетмана и немецкие рейтары, которые должны были сопровождать казацкого писаря за пределы Варшавы, осудили поведение неблагодарного джуры.

Хмельницкий спокойно отнесся к этой неожиданной и странной выходке своего побратима джуры. В обеденную пору, в сопровождении трех чигиринских казаков, подобранных самим же Карпом из всей сотни, выехал на Белую Русь.

Солнце ранней осени своим скупым теплом согревало утомленных путников. С живописного пригорка междуречья Кривонос увидел остроконечные купола амстердамской «Новой кирхи».

Она возвышалась над другими многочисленными готическими строениями, над подвижными стайками голубей, которые, расставив крылья, казалось, нежились в лучах солнца. Он, усталый, стоял, словно зачарованный тишиной, любуясь мирным, чарующим пейзажем. Казалось, на глади морского залива играли отблески от большого креста кирхи, освещенного лучами заходящего солнца. А Кривонос на изнуренном коне, в поношенной рыцарской одежде, с саблей на боку и с новейшим мушкетом за плечами, был только воином! Воином, который не бросал оружия, не снимал с плеч лука и сагайдака со стрелами. Даже приехав в эту далекую приморскую столицу с мирными намерениями, он не бросал оружия.

И когда Кривонос обернулся, чтобы поделиться чувствами со своими спутниками, он невольно замер. Кружившиеся над храмом голуби — вестники радости!..

Из-за дубового перелеска в междуречье показалась когорта всадников. Не узнать их казаку нельзя, как близких его сердцу людей. Да и ошибиться Кривонос не имел права! Вот уже в течение двух недель он бежит от войны, беспрерывно оглядываясь, ища глазами своих друзей, с которыми скитался на чужбине.

Только теперь его догоняют друзья партизаны! Более трех десятков воинов насчитывалось в этом отряде — казаков, поляков, чехов, отважных итальянцев, испанцев и немцев. Окинув взглядом стоявших рядом своих друзей, Максим сказал совсем не то, чем хотел порадовать их, когда впервые заметил солнечные отблески на крестах амстердамских храмов.

— Друзья, братья! — воскликнул Максим.

И он, словно библейский старец, гнал своего коня навстречу заблудшим, как и сам, братьям, сыновьям. Друзья не изменили ему!

Соскочив с коня, бросился обнимать каждого из них, громко выражая свои чувства. Радость переполняла сердце Кривоноса, истосковавшегося в далекой северной стране…

Вдруг он умолк, в груди похолодело, руки опустились. Его друзей окружили около десятка карабинеров, голландских воинов!

— Что это? Плен без войны? Ведь мы…

— Всякое бывало, брат Максим…

— А теперь вот они говорят, что мы интернированы… — сказал один из итальянцев.

— Хорошее словечко придумали. Но ведь вы вооружены… — сказал Кривонос, которому не хотелось верить этому сообщению.

— Только сабли оставили, брат Максим! А самопалы наши себе забрали. Даже пистоли отобрали, проклятые.

— Вот вам, казаки, и свобода… — тяжело вздохнул атаман Максим Кривонос, посмотрев на шпили соборов и на кружащих в небе голубей. — Интернированные!

Горстка лисовчиков наконец остановилась на отдых в перелеске возле Амстердама, на берегу морского залива. Здесь они попрощались, словно в последний раз, с интернированными Кривоносом и Себастьяном Стенпчанским. Правительственные карабинеры отобрали у них огнестрельное оружие, оставив только сабли и луки со стрелами, и отправили их вместе с Вовгуром в город. Офицер голландского отряда был уверен, что без своих командиров оставшиеся лисовчики никуда не убегут. И весь свой отряд послал сопровождать их атаманов.

— Может быть, это к лучшему, Максим, — сказал Стенпчанский, когда уже въехали в город. — Не придется блуждать по улицам, разыскивая этих герцогов.

— Без оседланного коня, наверное, еще свободнее будет… — горько усмехаясь, ответил Максим.

— Так… может, убежим. Ведь сабли-то при нас!

— Не стоит! Ведь мы прибыли в эту… свободную страну поменять оружие на мирный труд…

Вспомнил Максим и напутственные слова друзей, оставшихся в лесу, в лагере интернированных: «Попросите, братья, убежища, по только не службы в войске, пропади она пропадом! Ремеслом бы каким заняться. Опять-таки… герцоги, хотя и голландские, холера бы их взяла…»

«А это уж как пофортунит», — смеясь, сказал озабоченный Стенпчанский.

Благоразумные амстердамцы должны были бы без расспросов понять, что за воины и с какой войны прибыли в их столицу. Но Голландия тоже была на военном положении. На подступах к городу стояли заставы. Воинов задержали, чтобы выяснить, не являются ли они разведчиками, шпионами иезуитской, венско-варшавской коалиции. И, как недругов, повели во дворец амстердамского герцога Оранского. Кривонос и Стенпчанский были утомлены. Но они приосанились, подкрутили усы, поправили шапки. Хотели предстать перед герцогом не бродягами, а степенными людьми.

С еще большим подозрением отнеслись к странным «парламентерам» дворцовые слуги герцога. Всем своим видом они резко отличались от воинов их страны. Они не были похожими ни на шведов, ни тем более на французов. У обоих за спиной висели колчаны со стрелами и гибкие луки. Суровые и стройные, с опущенными вниз роскошными усами, они напоминали крестоносцев. Один из них нервно постукивал пальцами по рукоятке кривой турецкой сабли, второй же, как настоящий старинный рыцарь, придерживал рукой тяжелый палаш.