Поэзия Хитомаро вдохновляется колдовским ритмом ритуальных синтоистских молитв (норито), благородный стиль которых равным образом является и стилем императорских манифестов (сэммио), перегруженным к тому же китайскими терминами и буддийскими выражениями.

Эти сокровища японской литературы, которые в XIX столетии и сегодня обычно считаются вершиной национальной литературы, чрезвычайно быстро забылись в свое время. В IX веке развитие национальной письменности, способной выразить душу поэтов, заставило позабыть о старом и условном чтении идеограмм, которыми искусственно была записана поэзия Манъёсю. Смысл утратился до такой степени, что в X веке император Мураками (946–967) поручил Минамото-но Ситаго (911–983) и четырем другим ученым восстановить старинные правила чтения. Двумя веками позже, в 1185 году, появляется первый комментарий. Затем в 1683 году Токугава Мицукини (1628–1701) поручил ученому монаху Кэйтю (1640–1701) изучить Манъёсю при помощи зарождающейся тогда филологии. Потребовалось не менее десяти столетий, чтобы Манъёсю вернулся из забвения. И в самом деле, Манъёсю оказался в досадном положении посредника между двумя главными формами выражения — китайской литературой и литературой на родном языке, которой вскоре было суждено создать шедевры

Тысячный год рассматривается еще и сегодня как золотой век классической прозы. На фоне грубости и вульгарности трудной повседневной жизни аристократия жила при дворе, куда стекались богатства и таланты, вела беззаботное существование, хотя и там бывали печали, и предавалась искусствам. Этот пышный эстетизм, церемониальная строгость дворянских обычаев, смягченная многочисленными любовными интригами, и были описаны в замечательной «Повести о принце Гэндзи» (Гэндзи-моногатари) придворной дамой Мурасаки Сикибу. К этому же направлению принадлежат и «Пробуждение среди ночи» (Ёха-но нэдзами), и «Повести о вице-канцлере Амамацу» (Хамамацу тюнагон-моногатари), и «Если бы я только смог изменить» (Торикэбая-моногатари). Японский язык, прославленный гением женщин, во власти которых он оказался, стал отточенным классическим языком. Он далеко ушел от старой «Повести о рубщике бамбука» (Такэтори-моногатари), сказки о феях, считающейся одной из древнейших форм моногатари.

Таким образом, развивавшийся и совершенствующийся благодаря сентиментальной и очаровательной повествовательной литературе, японский язык становился образцовым и изысканным, превратился в язык общения, язык тайных сердечных признаний, язык мимолетных чувств, который создал «сочинения, написанные движением кончика кисти» (дзуйхицу), личные дневники, которые были литературно оформлены в более или менее романизированном виде (никки). Отражая свое время, эти произведения дают верное представление об эпохе воинственного феодализма, передают горечь Камо-но Нагаакира (1115–1216), известного под именем Тёмэй, удалившегося от мира и ставшего отшельником (в это время он писал «Записки из кельи» —

Ходзёки), и гуманизм Ёсида Кэко (1282–1350), чьи «Речи об утраченном времени» (Цурэгура гуса), составленные с 1324 по 1331 год, — это воспоминания о большом опыте бывшего чиновника, ставшего буддийским монахом. Опыт состоял в умении избежать политических интриг и распрей, которые свирепствовали внутри сёгуната так же, как и в императорской семье. Блестящий, тонко разработанный стиль этих авторов несет в себе восприятие жизни, умудренное опытом, углубленное размышлениями, и это его отличие от легкой и несколько поверхностной живости писательниц, которые (и именно они) первыми сделали модным этот жанр в эпоху Хэйан. Пример этого мы находим в «Записках у изголовья» (Макура-но соси) СэйСёнагон, придворной дамы, родившейся около 964 года. Наряду с описанием времен года и некоторых церемоний появляются описания очаровательных явлений, приятных, печальных, утомительных или вызывающих отвращение. Автор позволяет себе уноситься вдаль музыкой языка и биением своего сердца.

Японская литература никогда не прекращала говорить о природе. Древняя нация лесников, рыбаков, крестьян, поздно урбанизировавшаяся, совсем недавно приобщенная к индустриализации, Япония не переставала наблюдать за изменениями в мире растений и животных. Отношение к временам года действительно своеобразно, и последовательность их подчиняется однообразному ритму течения года, поэтому в конце концов каждому из них стал придаваться нравственный смысл. Весна провозглашает радость рождения, внушает чувство радостного возбуждения, благодарности. Лето, пора жатвы, воспевает великолепие и завершенность созидательной силы. Осень в теплых тонах и легких туманах вызывает спокойствие и умиротворенность. Зима в белых снегах, с постоянно безоблачным небом символизирует чистый образ ясности и строгости. Сила этих образов такова, что вся лирическая литература классифицируется в зависимости от времени года. О нем обычно говорится в начале произведения, и оно влияет на всю его тональность. Таким образом, сложилось правило композиции, которое предписывает использование в каждом хайку по крайней мере одного слова, которое позволяет разворачивать стихотворение как естественный цикл времен года.