Частичный ответ на этот вопрос представляется самоубийством двух признанных писателей, идеалистов с энциклопедическими знаниями. Вовлеченные не так давно в политическую деятельность, оба, похоже, одинаково столкнулись с отчаянием, с неверием в будущее Японии. Самоубийство лауреата Нобелевской премии Кавабата Ясунари (1899–1972) и красочный сэппуку (более известно название харакири) Мисима Юкио (1925–1970) внезапно выявили то, о чем сам способ самоубийства, экстравагантный для нашего времени, в тот момент заставил позабыть. Без сомнения, здесь присутствовало трагическое совпадение; без сомнения, очень трудно или просто невозможно проникнуть в подлинные причины самоубийства; однако поступки такого рода, совершенные лицами, которые находятся у всех на виду, часто оцениваются не столько по своему реальному значению, сколько по отголоскам, которые они вызывают. Почему драматическое повторение одного и того же поступка происходит в период полного благополучия, в то время как эти писатели и многие другие выдающиеся люди мужественно выдержали полицейский произвол, войны и поражения? Современный подъем в Японии воспринимается некоторыми как большая катастрофа, чем поражение 1945 года.

И снова появляются понятия «пустота» и «небытие», «иллюзия» и «действительность», «душа» и «мир». Эти возвышенные поступки, возможно, оказываются скорее демонстрацией чрезвычайной жизненности духа, чем знаком его гибели. Япония не единственная страна в мире, где основная цель жизни состояла в том, чтобы достойно встретить смерть. Для цивилизации, которая допускает самоуничтожение, решение однажды самому положить конец своим дням не является абсурдным. А раз это было сделано, то дело можно считать завершенным. Завершено было дело жизни или нет, но именно там завязывается вся драма.

В действительности эти часто поверхностные волнения, эти отдельные трагедии, которые составляют видимые аспекты современной жизни, связаны в немалой степени с глубокой реальностью. Они не результат развития современного мира, но одно из последствий японского темперамента; они несут на себе печать сущности японского менталитета, проявления которого, часто бессознательно, оказываются неразрывно связаны с этикой прошлого и пронизаны многочисленными традиционными верованиями.

Последние продолжают питать религиозную и интеллектуальную жизнь Японии синкретическими элементами, которые пришли на острова из самых отдаленных мест Евразии. До некоторой степени можно утверждать, что по богатству и распространению этих источников Япония оказывается наиболее обширным религиозным горнилом мира. В свое время ассимиляция чужеземных элементов заставила закрыть все двери, затем последовал момент самоизоляции, затем двери вновь широко открылись; сегодня же приобретение, ассимиляция, размышление совершаются одновременно и постоянно; и из этого иногда проистекает некоторая духовная аморфность и разнородность обрядов. Более того, национальная психология, постоянный компромисс между сильным нравственным сознанием, глубокой эмоциональностью и четким прагматизмом привели к тому, что на практике религия, политика и философия исторически оказались переплетены.

В современном кипении японской мысли отчетливо можно различить два течения, и оба они одинаково политизированы. Одно из них, глубоко привязанное к собственным ценностям национальной цивилизации и окрашенное привычкой возвращения к прошлому (фукко-тё), проповедует одновременно независимость и восстановление чести Японии, которые были ей присущи всегда. Другое течение, вовлеченное в общую борьбу за эмансипацию и переход Азии к коммунизму, прямо вдохновляется марксистской идеологией. При этом в обоих случаях убедительно подчеркивается превосходство или, по крайней мере, важная роль Японии в сообществе современных наций. Тени идеологии японизма (ниппон-суги) и теории Большой Восточной Азии (дай тоа), уничтоженных поражением, приобрели экономическую, интеллектуальную или политическую форму, но уже не воинственную. Таким образом, можно возвратиться к основной проблеме современного мира, которая является проблемой материализации этики.

Конечно, мы можем спросить себя, а поднялась ли уже Япония из глубокой духовной пропасти, куда ее погрузило поражение в 1945 году? После атомной бомбардировки распадаются не только тела, но и умы. Невозможно понять, идет ли в современной Японии большое и многообразное религиозное движение, которое появилось там для того, чтобы дать людям духовное убежище. Народ легковозбудимых, упорных, но отходчивых бойцов, японцы обрели в доступном пониманию оптимизме закваску своего будущего могущества. В это могущество они, без сомнения, никогда не прекращали верить: поражение, воспринятое с достоинством, оказалось понятным результатом ошибок. Официальные идеологии доказали свою неэффективность; надо было найти что-либо новое — этим новым стали «новые религии», которые в предыдущие десятилетия долго удерживались как маргинальные. Они даже подвергались преследованиям, но не исчезали. «Новые религии» были доступны каждому, благодаря упрощению или отрицанию обряда вступления в сообщество, благодаря простоте проповедуемых учений. Они не стремились, по крайней мере так было вначале, обращать в свою веру ни образованных, ни зажиточных. Эти религии обращались к массам, к бедноте, составлявшей большинство в этом обществе: к крестьянам, рабочим, которые с конца Первой мировой войны боролись против безработицы и зарплаты, которой едва хватало, чтобы существовать.

Потребность современной Японии в вере не является на первый взгляд открытой, если не считать того, что в плебейской пышности Сока Гоккаи наблюдается попытка актуализировать осовремененное возрождение старого националистического и воинственного буддизма Нитирэна. Историческая продолжительность существования буддизма и синтоизма, которые были живучи в любые трудные времена, и их кажущаяся похожесть заслоняют своим блеском наивный пафос тех религий, которые обычно называют новыми, даже если они таковыми не являются ни по форме, ни по содержанию. Они заключают в себе множество оригинальных попыток синтеза, как монотеистических, так и связанных с многобожием, самых разнообразных элементов, заимствованных в национальных религиях или почерпнутых в философских системах, пришедших из других стран еще в древности, как, например, китайское учение об инь и ян, или относительно недавних, например христианство. Различия в их происхождении подчеркивает архитектура. Культовые сооружения, нередко весьма монументальные, могли подражать множеству официальных сооружений. Они построены в традициях Дальнего Востока. В Китае конфуцианство, запечатлевающее в едином ансамбле мудрость, религию и власть, оказалось причиной того, что вместилище божества всегда мало чем отличалось от жилища государя. Из Китая эта модель перекочевала в Японию. Дух архитектуры здесь нередко определялся характером культа. Монастыри по-прежнему сохраняют значение в обществе, но культовые постройки никогда не характеризовались особым, специфичным обликом. Здесь никогда не имел место переход, подобный тому, который произошел на Западе: от простого дома, где собирались первые христиане, к взлету соборов. Здесь существовало множество домов, куда удалялись после своей отставки вельможи, и эти дома становились храмами после смерти владельца; но в данном случае кажется, что красота прежде всего определяла критерии сакрализации.

Главные святилища новых сект просторны. Некоторые из них вдохновляются образцами традиционной архитектуры, как, например, монастыри сект Тэнри, Рэюкай, Омото, Сэкай Кюсэй или Иттоэн. Светлый цвет соломенных циновок передает теплоту растения, сквозь окна со скользящими рамами проникает рассеянный свет, бумажные стенки погружают верующего в приятную и привычную атмосферу дома, детства, прошлого всей страны, в то время как размеры обычно просторного зала добавляют к этим успокаивающим элементам торжественность незнакомого пространства. Другие секты, наоборот, подобно мощной Сока Дзяккаи, выражают в смелых архитектурных формах, где используется стекло, соединенное с бетоном, свою силу, а также готовность адаптироваться к современному миру. Третьи, наконец, стараются осуществлять синтез прошлого и настоящего: таковы «обсерватории» на крышах секты Ананай, созданные в китайском стиле, установленные на массивных современных зданиях; именно таким является поразительный главный центр Риссё Козэйкай, круглый ансамбль, в котором чередуются стекло и бетон. Ансамбль фланкирован[29] башнями и увенчан крышей храма в индийском стиле, с приплюснутым куполом, снабжен щипцом[30] на вершине ступы.[31] Эти ансамбли должны были внушать уважение, обеспечивать безопасность и соответствовать великолепным празднествам, становясь коллективной отдушиной в монотонности повседневной жизни. Там, среди своих, приобщаясь к общей вере, горожанин, утомленный городской суетой и многолюдьем, или усердный крестьянин, также уставший от своей жизни, получает неожиданную возможность изменить собственную судьбу.