«Люди из европейских стран плавают по собственному желанию вокруг земного шара на кораблях, для которых не существует границ. В Голландии, одной из стран Европы, — несмотря на то что сама она очень маленькая, — астрономия и география рассматриваются как наиважнейшие предметы для изучения, поскольку невозможно для капитана корабля свободно плавать во всех частях света, если он недостаточно подготовлен в этих науках. Кроме того, голландцы обладают превосходной национальной чертой изучать вещи с большим терпением, до тех пор пока не постигнут самой сущности. Именно для таких исследований они придумали такие инструменты для наблюдения, как телескопы и гелиоскопы, чтобы рассматривать Солнце, Луну и звезды. Они придумали и другие инструменты, чтобы определять размер и степень близости небесных тел. Для того чтобы завершить успешно такие исследования, может потребоваться пять или десять лет или даже целая жизнь; в случае если задача не разрешена на протяжении жизни ученого, он оставляет свои записи детям, внукам и ученикам, чтобы они занимались поисками решения, для которых может понадобиться не одна жизнь. <…> Благодаря своим научным инструментам голландцы стараются определять свойства вещей. Голландия, которая во всем не похожа на Китай, является удивительной страной, где ничто не принимается на веру, без доказательств. Когда голландцы сталкиваются с вещами, которые не могут понять, какие бы усилия они ни прикладывали, они говорят, что речь идет о вещах за пределами человеческого познания, что они принадлежат Gotto [Богу] и что они доступны пониманию только Божественного провидения. Голландцы между тем не довольствуются неточными гипотезами. Их открытия являются результатом усилий сотен лиц, которые изучали научные проблемы на протяжении тысячи или двух тысяч лет, описаны в книгах, которые уже были привезены в Японию. Я их увидел и поэтому могу об этом писать» (Хирата Ацутанэ дзэнсии).

Европейская наука и образование всегда находились под сильным влиянием рационализма, и в особенности в XIX веке, в период бурного завершения сёгуната, поэтому именно в тот момент его направленность пришлась весьма кстати в Японии; она способствовала зарождению критического мышления у некоторых последователей «голландской науки» (не всегда вызывавшего положительную реакцию со стороны правительства). Например, Такано Тёэй (1804–1850) был вынужден закончить свою жизнь трагически за то, что написал «Рассказ об одном сне» (Юмэ-моногатари), в котором критиковал японский феодализм и враждебность, с которой Япония относилась к европейской цивилизации. Ватанабэ Кадзан (1793–1841), другой знаменитый сторонник открытия Запада, также был принужден совершить самоубийство.

Хотя список жертв преследования за увлечение европейской культурой был немаленьким, дверь уже была приоткрыта. Этим объясняется быстрый прогресс Японии, после того как она открылась окончательно, — к тому времени она была одной из немногих стран Азии, знакомой с мировой наукой и культурой. Любознательность и пристрастие японцев к конкретному позволили им избежать догматического цепляния за прошлое и узкого национализма, которыми столь жестко было отмечено крушение старого Китая.

Простой народ между тем продолжал в основном оставаться в прежнем положении, в стороне от образования, предназначавшегося только для элиты, которая одна имела доступ в школы. Однако начиная с XVIII века обучение грамоте стало распространяться и среди простых людей, благодаря росту торговли, которая активно влияла на развитие общества и культуры. Именно благодаря купцам монахи начали устраивать свои маленькие школы при храмах (тэракоя), в которых они собирали детей, живших по соседству. За скромное вознаграждение они обучали их читать, писать, считать, давали практические знания, необходимые в повседневной жизни. Монастырских школ к концу сёгуната насчитывалось около пятидесяти тысяч, и они стали предшественницами современного начального образования. Параллельно существовало большое количество частных школ, где преподавалось конфуцианство. Там совместно обучались дети мелкопоместного дворянства и выходцы из простого народа, в этих школах зарождалось духовное единство японского общества.

Хотя образование женщины и не являлось предметом какой-либо особенной организации, зажиточные простолюдины отправляли своих дочерей в семьи местных буси: девочки-подростки учились в семьях аристократов — не получая право входить в них — правильной речи и хорошим манерам. Что касается простых девушек из народа, то они могли посещать школы, в которых обучались шитью и вышиванию, ведению домашнего хозяйства.

В средних слоях населения преобладало образование, которое было достаточно мало дифференцировано и еще хуже систематизировано. Оно держалось на инициативе храмов и частных лиц. Старых китайских школ больше не было.

К счастью, недостаток гражданского образования восполняли монахи. Монахи дзэн-буддистских монастырей Пяти Гор (Годзан) в Киото сумели сохранить интеллектуальную традицию в период, когда существование мысли в особенности страдало от всеобщих волнений, войны, нищеты. Сами буддистские монахи почитали поэзию, китайские исторические сочинения, которые считались в Японии незаменимой основой образования и значение которых соизмеримо со значением античной литературы и философии для европейцев. Именно китайские источники упоминаются с начала XV века как основные в знаменитой школе Асикага-(Асикага гакко): библиотека, которая была основана приблизительно в 1190 году в Кэнтёдзи в Камакура; в 1394-м была переправлена в Асикага в Симодзукэ (современная Тотиги-кэн), в прадедовские земли новой династии сегунов, пришедших к власти. Под покровительством Уэсуги Норидзанэ (1410–1466) она превратилась в знаменитую школу, где преподавали китайскую классику, учение дзэн-буддизма и медицину. Побывавшие там китайские ученые рассказывали, что портрет Лао-цзы украшал один из классов. Спустя век, к 1550 году, школа насчитывала около трех тысяч учеников, которые шли в нее как к источнику философского знания и приезжали туда даже из наиболее отдаленных регионов. Можно привести веское доказательство ее репутации: христианские миссионеры XVI века, которые не могли проехать в Киото, упоминают о ней как об университете Бандо (название Бандо некогда было дано провинциям, расположенным к востоку от границы Осаки).

Уэсуги Норидзанэ, выдающийся ученый, возглавил библиотеку Канадзава (Канадзава бунко), основанную в 1270 году Ходзё Санэтоку в Мусаси (в настоящее время Канагава-кэн). Она была размещена на территории монастыря Сёмёдзи, специально ради этого построенного, в ней содержалось большое количество китайских книг. В эпоху Камакура библиотека представляла собой один из последних оплотов классического образования.

В период Камакура, в эпоху социальных потрясений, литература и философия оказались исключительно уделом монахов, чего не случалось прежде. И тем не менее никогда в истории Японии не было столь сильного культа письменности. Подлинность каждого акта феодальной жизни закреплялась хартией или отсылкой к своду обычаев; делалась запись на языке, который раздражал пуристов, — он был подобен средневековому латинскому, нечто среднее между классическим китайским языком, которым плохо владели, и разговорным японским, который очень часто оказывался единственным доступным языком для понимания феодалов. Поскольку сами вельможи писать не умели, они прибегали к услугам монахов-писцов. Впервые в истории дальневосточной Азии культура целиком не принадлежала тем, кто действительно обладал властью.

Ослабление феодальных отношений и незаинтересованность в культурных ценностях прошлого, ограниченных придворной жизнью, которая все более утрачивала свое значение, породили равнодушие к китайским школам. Каким бы утонченным ни был сёгун — и, разумеется, Ёритомо таким и являлся, — сегун, как и подчиненные лица, был человеком действия. Для этих предприимчивых преобразователей сабля обладала по крайней мере такими же достоинствами, как и кисть. Длительные конфликты между Тайра и Минамото постепенно навязали приоритет силы и общей культуре. Однако в эту жесткую эпоху появились первые ученые. На фоне культурного застоя рафинированной элиты, которая не могла приспособиться к новому миру, зрели разнообразные по своей широте процессы, в том числе и в социальном плане. Старые кадры утрачивали свое значение: именно в эпоху Камакура был закрыт старинный университет в Киото. И появилась жажда нового знания, призванного спасать культуру окольными путями через религию, через адаптацию китайской философии: дзэн-буддистские монахи в Киото стали первыми реформаторами конфуцианства, принятого в эпоху Асука и Нара. Рассказывалось, что Сюндзё (1166–1227) отправился в Китай, откуда он будто бы привез двести пятьдесят шесть томов конфуцианских сочинений.