Начался расцвет литературы в направлении, известном как «литература Пяти Гор» (Годзан бунгаку). Сначала ее известный центр находился в дзэн-буддистском монастыре Нандзэндзи в Киото: сёгун Асикага Ёсимицу (1367–1395) отдал под покровительство монахов пять буддийских святилищ в Киото и Камакура как привилегированные места для ученых занятий. Начиная с XV века именно там шли исследования в области философии, истории и литературной критики, таким образом, традиционные интеллектуальные предпочтения нашли свое развитие.

И в самом деле, с начала эпохи Хэйан до прекращения контактов с континентом (894) китайская поэзия очень высоко ценилась и по распоряжению императоров издавались сборники стихов, написанных японцами на китайском языке. Эти произведения были составлены по образцу сборника «Вэн сюань», знаменитой антологии поэзии и прозы китайского принца Сяо Тонга (501–531). И так продолжалось вплоть до знаменитого Кукая, или Кобо Дайси, (774–835), основателя секты Сингон, который кроме множества китайских стихов сочинил важный трактат, посвященный поэтическому искусству, — Бункё хифурон. В эпоху Нара литература все еще подчинялась авторитетному влиянию континентальных достижений. В 751 году был составлен «Кайфусо», японская антология стихотворений на китайском языке. Открытость чужеземному знанию свидетельствовала не только о немного наивном энтузиазме одаренных неофитов, но и об осознании своеобразного долга, который приняли на себя японские должностные лица: они считали себя обязанными отвечать на стихи приглашенных ими же китайцев или корейцев столь же изысканным образом.

Именно таким было историческое единство Дальнего Востока, связанного с употреблением иероглифов. Оно продолжалось больше тысячи лет, но сегодня иероглифическому письму грозит опасность, так как на него наступает практика упрощенного написания. Эти упрощения, введенные официально раз и навсегда после войны для всех японцев, теперь продолжаются й в Китае, но совершенно в ином духе и нередко с чрезмерной истовостью, до такой степени, что иероглифы, утратившие свою гармоничность, в конце концов утрачивают и свое образное и эстетическое значение.

После Первой мировой войны в Японии пропагандировалась романизация (роадзи) собственного языка, то есть транскрибирование латинской графикой, но это-понравилось немногим. После Второй мировой войны у американских властей было искушение поддержать сторонников романизации, но от этой идеи все-таки отказались, невзирая на аргументы сторонников. На памяти был пример вьетнамцев: они с XVII века использовали письменность в соответствии с системой отца Александра де Роде, который опубликовал в 1631 году в Риме «Dictionarium аnnаwuicum, lusitanum et latinum».[71] Во время недолгого пребывания христианских священников в Японии они издавали латиницей небольшие книжечки на японском языке. Кроме того, в 1631 году в Риме появился латино-японский словарь, принадлежащий отцу Колладусу, изданный под руководством Конгрегации по распространению веры. Но кампания ни к чему не привела. Без сомнения, этот провал оказался благом, так как, наряду с преимуществами адаптации к современному миру, реформа доставила бы серьезные неудобства (большие, чем во Вьетнаме), поскольку отдалила бы народ от его литературного, интеллектуального и духовного наследия.

Японская словесность, воспринимавшая все, что попадало с разных концов света, использовала исключительно тот язык, который всегда был языком сердца народа. В Японии, наряду со строгой и изысканной ученой литературой во все время ее существования, процветали произведения фривольные, мелодраматические, героические, откровенно эротические романы, поэтические и драматические произведения, созданные на местных диалектах трех столетий эпохи Эдо; сочинения назидательные и комические, широко распространенные в период сёгунатов Камакура и Муромати; утонченная придворная поэзия эпохи Хэйан, — зеркало, в котором отражались из века в век изменения в обществе.

Благодаря таланту и хорошим переводам таких авторов, как Кавабата Ясунари (1899–1972), Танидзаки Дзюнъитиро (1886–1965), Мисима Юкио (1925–1970), японская литература получила широкую мировую известность, а Япония вошла в число величайших мировых культурных держав. Конечно же, после национальной катастрофы стали распускаться все ранее запрещавшиеся цветы. Отмена цензуры не только выпустила на свободу мысли и чувства, которые совсем недавно осуждались. Она высвободила энергию, позволила прорваться неконтролируемой чувственности, быть может и с оттенком истерии. Старые законы языка, моральные предрассудки исчезли, безумие, замкнутое на самом себе, получило возможность для самовыражения. И не было предела для любых крайностей. Этот феномен, открыто провозглашенный в сфере политической деятельности, менее заметный в изменении нравов, в особенности оказал воздействие на литературу.

Под влиянием сочинений Фрейда, к примеру, множилась литература, посвященная чувственности и связанным с нею естественным или извращенным наслаждениям. Эротика, которая в прошлом обуздывалась конфуцианским ханжеством, была выставлена напоказ; конечно же, в настоящее время это уже не оригинально, но после войны литература такого рода была широко распространена и получила название «литература плоти» (никитай бунгаку). Начало ее было положено двумя романами, которые имели большой успех, «Заход солнца» (Сяё, 1947) Дадзай Осаму (1909–1948) и «Время солнца» (Тайо-но Кисицу, 1956) Исихара Синтаро. Под этими броскими названиями речь шла о живописном мире домов свиданий и бесчисленных маленьких баров, большое количество которых теперь оживляло каждый японский город. Мисима, который никогда не скрывал своих гомосексуальных наклонностей и остро описывал садизм рискованных любовных похождений, по-своему воспринял античную антиномию «любовь — смерть», он идеализировал ее, а странные, садистические страсти были показаны в его прекрасном и пугающем фильме («Патриотизм», Юкоку.[72] Кавабата, автор, склонный к утонченному символизму, сдержанно описывал муки и радости всепоглощающих страстей. Для всех авторов характерен специфический акцент, связанный с болезненными отклонениями эротизма. Голос плоти (никитай) героев сопровождается их пессимистическим настроением. Младшая и самая оригинальная из знаменитых сестер Макиока, героинь «Мелкого снега» (Сасамэ юки) Танидзаки, тяжело расплачивается за свою бурную чувственную жизнь: ее ребенок, плод мимолетной страсти, умирает. Завершал ли этот морализаторский и условный финал многогранную картину нравов или же он был моралистическим предупреждением, безразличным к современным проблемам? Осознавала ли «современная» и независимая героиня, младшая из сестер Макиока, что лучшую пору своей жизни она связывает с возбужденностью, причины которой оставались для нее неясными? И оказалась ли она более счастливой, чем ее старшие сестры, у которых хватило благоразумия, чтобы позволить выдать себя замуж согласно традиционным правилам? Постоянная драма всего общества в процессе эволюции оказалась именно такой.

Изменениям в разных слоях японского общества, которые исследуются под общественным, а не под индивидуальным углом зрения, было посвящено огромное количество произведений, более или менее определенно ангажированных политически. Марксистские идеи, пролетарская литература на следующий же день после окончания войны буквально заполонили все. Хирабаяси Тайко (родилась в 1905 г.) в свое время находилась в тюремном заключении за приверженность коммунизму и отразила свой опыт в исполненных эмоций романах. Бывший шахтер Хасимото Эйкити (родился в 1898 г.) или дочь торговца вразнос Хаяси Фумико (1904–1951) стали писателями только для того, чтобы изобразить тяжелую жизнь простого народа. В декабре 1945 года родилась «Литературная ассоциация новой Японии» (Сын Нихон бунгаккай), позже ей на смену пришло объединение «Народная литература» (Дзиммин бунгаку). От имени гуманистической традиции (чужестранцы не хотят ее замечать в японской цивилизации) эта школа, отчетливо проявляющая склонность к коммунизму, поставила индивида выше общественной группы. Если содержание современных произведений меняется в силу обстоятельств и философских трансформаций, то новые жанры не появляются. Они в значительной мере восходят к невероятному экономическому и политическому подъему, который Япония испытала на следующий день после своей победы над Китаем (1895). Торжествующему миру правящих лиц противостоял тогда мир интеллектуалов, которые были вскормлены европейскими либеральными идеями и стремились привить в собственной стране реализм, а затем и натурализм по западному образцу. Там они открыли для себя творчество французских, немецких, русских и скандинавских писателей — Золя, Флобера, Мопассана, Зудермана, Гауптмана, Горького и Андреева, Ибсена.