— Дорогая, этот район является военной зоной. — Я обвил ее талию рукой.

— Я обо всем позаботилась: на борту будет находиться местный чиновник.

— Вот как? Наверное, какая-нибудь сомнительная личность, получившая от тебя взятку?

Изабелла словно не замечала моей руки.

— Я в любом случае пойду на погружение!

Но за ее гневом я ощутил тревогу. Может быть, за нас, за наш брак, наши карьеры. Если бы я не знал ее настолько хорошо, то мог бы решить, что это настоящий страх.

— Ты действительно считаешь, что астрариум был на борту этого корабля? — заговорил я примирительным тоном. — Зачем бы Клеопатре брать такую вещь в гущу морского сражения?

— Она пришла в отчаяние. Былые политические союзники ей изменили, поставив ее с Марком Антонием в очень сложное положение, а Октавиан тем временем всеми силами пытался упрочить свою власть. Она понимала, что Марк Антоний заблуждается по поводу своего военного превосходства. И не сомневалась: если Октавиан победит, то убьет ее любовника и принесет в жертву их детей. Эта женщина все поставила на победу. Диодор Сицилийский называет астрариум мощным оружием, способным дать указание, когда поднимать паруса и когда начинать атаку. Клеопатра взяла астрариум с собой, чтобы помочь любовнику.

Я старался сохранить бесстрастное выражение лица. Верил в причинно-следственные связи в мире: из углерода получается алмаз, из известняка — мрамор, из уплотненного органического материала — нефть. Таким был мой мир: осязаемым, познаваемым. Мир Изабеллы был куда более призрачным — в нем цепью событий правила кармическая логика. Личное имело непосредственное влияние на политику, микро — на макро. Я считал такое мировосприятие дезориентирующим. Антропоцентрический подход порождал самоуспокоенность, был своего рода детерминистским вкладом в понятие значимой судьбы.

— Если Клеопатра имела при себе астрариум, способный повлиять на исход сражения, почему она убежала, оставив Марка Антония Октавиану? — спросил я.

— Не знаю. Я бы на ее месте, пытаясь изменить судьбу, сражалась до последней минуты. Не сомневаюсь, астрариум бы спас ее.

Ее одержимость просто пугала. Меня снова пронзило желание защитить жену, но я знал: любая попытка встать между Изабеллой и предметом ее поисков означала бы конец нашего брака, и, конечно, я лишился бы всякого уважения с ее стороны. Она была агрессивно-независимой и совершенно сознательно сражалась и с семьей, и с устоями за право заниматься своей профессией. У меня не оставалось иного выбора, как только доверять ее суждениям. Однако предстоящее погружение особенно беспокоило, хотя я не мог объяснить чем, — казалось, страсть подходит к одному некоему итогу.

С улицы донесся громкий раскат грома, сильный порыв ветра ворвался во французское окно и опрокинул плетеное кресло.

— Пришел циклон, — заметил я, закрывая дверь. — Сегодня тебе погружаться нельзя!

— Мне гораздо опаснее не погружаться! — закричала она.

Изабелла была на грани истерики, и я знал, что спор продолжать бесполезно.

— Можешь начать погружение завтра на рассвете. — Я нежно обнял ее. — Я тоже поеду с тобой. А сегодняшний день наш. Займемся чем-нибудь приятным. Сегодня же день рождения твоего дедушки. Мы можем навестить твою бабушку. К завтрашнему утру шторм стихнет и видимость будет намного лучше.

— Ты ничего не понимаешь, — прошептала Изабелла, уткнувшись мне в грудь, но позволила отвести ее обратно в постель.

Тогда я подумал, что у нас с ней впереди еще уйма времени.

Острый, солоноватый привкус морского воздуха уже ощущался сквозь выхлопные газы машин, аромат благовоний, поднимавшийся из стоявших у дверей лавок курильниц, и слабый, но вездесущий запах канализации. Изабелла подняла стекло в такси. Мы ехали по Корнич — береговой дороге, бегущей вдоль изгибов поблескивавшей Восточной бухты. Машина остановилась на красный свет, и я посмотрел на расположившиеся на тротуаре на противоположной стороне улицы кафе. У небольших столиков собрались кучки мужчин: одни в светло-коричневых джеллабах и голубых тюрбанах — традиционной одежде феллахов, — другие в европейских костюмах. Они наслаждались кальянами, и обвитые тесьмой яркие мундштуки змеились и скрывались во рту курильщиков. В одном кафе мужчины и подростки жарко спорили у экрана черно-белого телевизора. Транслировали футбольный матч. Игрок пробил пенальти, и вся группа взорвалась ликующими криками. Я вспомнил Англию, когда подолгу смотрел футбол с отцом и братом.

Я отвернулся и посмотрел на раскинувшееся перед нами Средиземное море. Пустынный водный простор представлял собой разительный контраст с бешеной суетой приютившегося на берегу большого города. Естественный минимализм успокаивал и радовал глаз. Морской пейзаж уносил меня от человечества, от ошибок, которые мы совершаем, от шума жизни. В Александрии, как и во всем Египте, полярность проявляется особенно ярко. Пустыня соприкасается с морем, а зеленое плодородие дельты Нила с ее каналами враждует с наступающим песком. Говорят, в Александрию ведет парадный ход, черный ход и мало что еще.

На северо-западе бухты под волнами находился объект археологических поисков Изабеллы. На этом месте развернулось величайшее морское сражение между флотом Марка Антония и Октавиана. Я легко мог себе представить древние длинные деревянные боевые корабли, скрип весел, когда они шли в атаку, рабов-гребцов, запаливающих зажигательные снаряды, которые они готовились метать над волнами во врага, и нацеленные на противника тараны. Изабелла выросла в атмосфере мифов о Гераклионе — средиземноморском городе Клеопатры, а друзья семьи рассказывали, как плавали среди странных, ушедших под воду статуй и развалин дворцов. Истории тревожили воображение и порождали тягу к тайне. Я невольно гордился живущим в жене исследователем, как бы это ни сказывалось на наших отношениях. Я взял Изабеллу за руку, а такси тем временем продолжало путь к вилле ее бабушки.

В богатом пригороде Балкли сохранилось несколько старинных поместий, где кованые ворота вели в сады с буйно растущими бугенвиллеями, хурмой, цветущими кактусами и пальмами. Брамбилла, семья Изабеллы, некогда представляла собой знатный род в составе большой и влиятельной итало-александрийской общины. Отец Изабеллы Паоло умер в 1956 году, вскоре после Суэцкого кризиса. Тогда США и Великобритания отказались финансировать строительство Асуанской плотины, Насер в ответ решил национализировать Суэцкий канал, и это решение повлекло за собой французскую, британскую и израильскую агрессию против Египта. Насер взял под контроль все принадлежавшие иностранцам компании и выслал многих представителей старого колониального класса. Президент Итальянского гребного клуба, Ротари-клуба и владелец большого, приносящего хороший доход бумагопрядильного производства Паоло в одночасье превратился из хозяина в управляющего, а фабрика по обработке хлопка-сырца перешла в руки феллахов, в течение многих столетий работавших на хлопковых полях. Такое унижение было слишком для гордого дона, и через несколько недель он умер от сердечного приступа. Не прошло и года, как его молодая жена Сесилия снова вышла замуж и перебралась в Италию, оставив восьмилетнюю дочь на воспитание родителям умершего супруга.

Изабелла много лет не общалась с матерью. Ее дедушка Джованни Брамбилла, сломленный смертью сына и крахом рода, нашел утешение в двух постоянных увлечениях — охоте и египтологии. Он умер десять лет назад. Его вдова Франческа Брамбилла была вынуждена сдавать верхний этаж виллы и постоянно закладывать фамильные драгоценности. Но все же умудрилась сохранить верного домоправителя суданца Ааделя, который достался ей в качестве части приданого и вел ее хозяйство. Хотя Аадель теперь официально считался полноправным жильцом виллы и не был связан с Франческой договором о найме, он продолжал носить дореволюционную униформу слуги — красный тюрбан и традиционный египетский мужской наряд. Так завершался последний акт драмы, в котором оба собирались доиграть никому больше не нужные роли из ушедшей эпохи.