В том политическом хаосе был брошен не только портрет, но и вся обстановка виллы. Во время Суэцкого кризиса 1956 года управляющий заводом, как многие жившие в Александрии европейцы, поспешно бежал, оставив мебель в стиле ар-деко — диваны и гобелены. И это свидетельство непристойного богатства теперь любовно сохранялось Ибрагимом.

Дверь в спальню была приоткрыта. Шторы спущены, внутри царила темнота. Я чуть не споткнулся об оставленный на полу рядом с гидрокостюмом и маской кислородный баллон. В полумраке я различил спящую поверх одеял Изабеллу.

Тихонько включил светильник на стене. На ковре были расстелены карты — похожее на паутину изображение морского дна, подводный пейзаж, манящий своей таинственностью. В самом центре лежал лист с изображением хитроумного металлического механизма — фантастического устройства, состоящего из циферблатов и шестерен в деревянном корпусе. Циферблаты, как часы, имели выгравированные отметки и символы. Я знал, что это рисунок астрариума, созданный воображением моего брата Гарета, студента художественного колледжа. Изабелла была с ним дружна — дружнее, чем я, — и заказала изображение, объяснив на основе собранных ею за годы разрозненных материалов принцип его работы. Вот он, мой заклятый враг — олицетворение наших постоянных ссор, — красующийся, словно алтарь, посреди комнаты.

Изабелла, живущая в своем мире и равнодушная к окружающей обстановке, заснула, даже не раздевшись. Пробираясь через разбросанные на полу бумаги, я легко представил, как, намаявшись за день, она в изнеможении рухнула на кровать. Не решаясь ее будить, я уселся в потрепанное кожаное кресло и стал ждать. Лунный свет, просачиваясь в комнату, озарял ее волевое лицо.

Изабеллу не назвали бы красивой женщиной в обычном смысле слова. Профиль немного угловат, чтобы считаться женственным, губы слишком тонкие. О груди даже говорить нечего. И мне бы, наверное, хватило пальцев одной руки, чтобы измерить ширину ее бедер. А в том, как она несла свое тело, слегка наклонившись вперед, словно в готовности бежать, чувствовалась неутомленная целеустремленность. Но глаза ее поражали: темные, цвета черного дерева, они, если присмотреться, становились темно-лиловыми. Именно на глаза в первую очередь обращали внимание: непропорционально большие, отчего все остальные черты лица куда-то отступали. И еще мне нравились ее руки: красивые рабочие руки с длинными пальцами, загорелые и натруженные от долгого пребывания в воде и трудоемкого складывания древних артефактов из разрозненных осколков.

За окном закричал козодой, и Изабелла шевельнулась, застонала и перевернулась на бок. Я улыбнулся и вздохнул, жалея о нашей ссоре и последовавших за ней долгих неделях сердитого молчания. Жена была тем якорем, который привязывал меня к культуре, чувству и месту, А я был из тех мужчин, которые тоскуют по месту. Я вырос в шахтерской деревушке в Камбрии и даже теперь вижу во сне широкие равнины ордовикского известняка — пейзаж моего детства. Он развил во мне основательность, привычку не спешить проявлять характер. Если бы мне потребовалось себя описать, я бы назвался слушателем и немногословным человеком. Изабелла была другой. Она пользовалась языком, чтобы проявить себя, уловить мгновение и придать ему значимость истории. Но она умела ценить немногословие, особенно мое, и это вторая причина, почему я в нее влюбился.

Изабелла не шевелилась. Наконец, не удержавшись, я наклонился над ней, и она проснулась. Сознание медленно возвращалось к ней и наконец приняло форму улыбки. Не говоря ни слова, она потянулась и обняла меня. И я упал рядом с ней на постель.

Сексуальность Изабеллы была составляющей частью ее натуры. Ее стихийная дикость возбуждала нас обоих. Мы занимались любовью в самых неожиданных местах: телефонных будках, под брезентом в лодке на виду многолюдного индийского порта Кончи, среди шотландских болот. Но в любых ситуациях Изабелла хотела владеть положением. Она пощекотала мне ресницами щеку, мы поцеловались, и я принялся ее ласкать. Вскоре не осталось ничего, кроме огня ее глаз, твердеющих сосков и готовности к любви.

Потом я лежал, свернувшись возле нее, а Изабелла снова заснула. Я смотрел в потолок, слушал, как стучит в окна дождь. Последнее, что я ощутил, было чувство благодарности — за наш брак, за жизнь, за то, что мы существуем. Такие моменты просветления возникают глубокой ночью, когда приходит понимание, что это, вероятно, и есть счастье.

Проснувшись через два часа, я обнаружил, что Изабелла стоит у открытой балконной двери — обнаженная в утреннем свете, растрепанные волосы развеваются, шелковые шторы бешено полощутся на ветру.

— Изабелла, замерзнешь!

Она не обратила на меня внимания, глядя на ползущие прямо над верхушками деревьев грозовые облака. Я вылез из постели, взял халат, накинул на нее и закрыл дверь.

— Давай еще поспим.

— Не могу. Оливер, сколько же лет я потратила, чтобы найти астрариум? Десять? Пятнадцать? И это случится сегодня. Я знаю.

Я покосился в окно. Небо, как и вчера, было затянуто черными тучами.

— Погода не для погружения.

— А я все равно нырну.

— Неужели нельзя подождать пару дней, пока не прекратится шторм?

— Нельзя. Оливер, ты не понимаешь. — Изабелла отвернулась от окна. Я решил попробовать другой аргумент.

— Полагаю, у тебя есть помощники? Кто-нибудь из французских археологов? Или итальянцы?

Кроме английского археолога Амелии Лингерст и молодого французского ученого, недавно поселившегося возле Стадиона, о подводной археологии здесь никто не знал, хотя упорно распространялись слухи, что дворец Клеопатры находится на дне Александрийской бухты. До недавнего времени умы больше волновали политика, борьба с бедностью и насущные проблемы граждан Александрии.

Изабелла озорно улыбнулась:

— Боюсь, что этим занимаемся только я и Фахир.

Фахир Алсайла был молодым ныряльщиком, с которым моя жена работала несколько последних месяцев. Хотя ему можно было доверять и он считался превосходным подводным пловцом, но в археологии не разбирался.

— Господи, Изабелла! — Я бы предпочел, чтобы она состояла в какой-нибудь официальной группе. В Египте заниматься нелегальными погружениями было небезопасно. Власти страны вполне оправданно возмущались шпионскими вылазками со стороны врагов и непрекращающимся расхищением подводных богатств. Единственный безопасный способ заниматься подводной археологией — погружаться в присутствии египетских официальных лиц в составе признанной команды западных аквалангистов. Этим правилом Изабелла всегда пренебрегала. Она была в своей области бунтаркой, и за это ее не любили. Но какой бы ни была ее профессиональная репутация, она часто выбирала для поисков удачные места. И эта ее загадочная безошибочность — к худу она или к добру — вызывала подозрение и страх со стороны коллег.

Дар ясновидения был присущ нам обоим, но эту тему я обсуждать не хотел. Понимал: признать наличие у нас такой интуиции значило бы умалить свою профессиональную подготовку и поставить под сомнение воинствующий атеизм, ставший реакцией на строгое католическое воспитание.

— Поговорим об этом позже. — Я безуспешно попытался увлечь жену обратно в постель.

— Оливер, я должна нырять сегодня. Все идет по плану. Мы нашли место крушения корабля «Ра», который, не сомневаюсь, принадлежал Клеопатре. Время его гибели совпадает со временем сражения при Акции.[3] Астрариум мог находиться на его борту. Греческий историк Диодор Сицилийский упоминает, что подобный предмет преподнесли Клеопатре во время коронации.

— Что за спешка? Ты ждала годы. Неужели нельзя повременить несколько дней?

— У меня нет нескольких дней.

Отчаяние Изабеллы достигло новых высот, но я никак не мог понять, что ее так расстраивает. Знал одно: она легко могла упереться, и тогда ее не свернуть. Я пристально смотрел на нее, стараясь придумать, какую новую тактику выбрать.