— Отдай астрариум, — прозвучал голос Изабеллы в моей голове, но ее губы не шевелились. — Если не отдашь, у меня не будет загробной жизни. Не будет жизни даже в твоей памяти. Ты станешь моим судьей и убийцей.

Она высказала вслух то, что меня больше всего страшило: я не сумел ее защитить, — и что пугало не меньше: Изабелла не останется в моей памяти. Но при чем тут астрариум? Даже одурманенный наркотиками я понимал, что он никак не может быть связан с ритуалом взвешивания сердца. Рассчитывая, что боль прояснит сознание, я дергал руками, чтобы веревки резали ссадины, но мысли под действием наркотика продолжали бесцельно кружиться.

— Осирис, верши суд. Сердце тяжело, умершая виновна! — протявкал Анубис.

Из воды выскользнуло грузное тело пресмыкающегося — Аммут! В задней части туловища львиная шкура переходила в кожу бегемота. Существо отряхнулось, как большая собака, и от этого знакомого движения происходящее показалось мне еще страшнее. Тяжелая крокодилья голова моталась из стороны в сторону, по телу божества пробегала дрожь.

— Спаси меня. Скажи им, где астрариум, — настойчиво прошептала Изабелла.

Вот так люди начинают верить в видения, подумал я, пока реализм галлюцинации боролся с рассудком, который говорил, что меня опоили наркотиком и втянули в дурную мистификацию.

— Нет! — Мой отчаянный крик прозвучал очень реально по сравнению с эфемерностью происходившего передо мной действа.

Крокодильи челюсти скребли о каменный пол — Аммут подбиралась все ближе к лежавшему на весах сердцу.

Изабелла, будто страдая от боли, схватилась за грудь.

— Умоляю, скажи!

— Нет! Это все не по-настоящему! — Если бы добраться до ножа, можно было бы перерезать веревки.

Аммут прыгнула вперед и схватила зубами сердце, точно это был кусок старого мяса. Повернула голову к Исиде и, ожидая приказания, ждала с сердцем в пасти.

— Не по-настоящему, господин? А что есть настоящее: спящий мир или бодрствующий мир? Мир вне рассудка или хаос за пределами порядка? — Слова Исиды срывались словно сосульки. — Ты должен выполнить свою роль, иначе твоя супруга не получит права на загробную жизнь.

Пылающие факелы накрыла огромная черная тень, и свет на мгновение померк. Притихшая богиня не сводила глаз с задней стены пещеры. По потолку, распространяясь до самого низа, где на полу вода лизала известняк, возникла огромная тень похожего на огромную собаку существа — на четырех тонких ногах, с длинным, раздвоенным на конце хвостом, мордой, напоминавшей клюв, и торчащими тупоконечными ушами. Участники представления, все как один, рухнули на колени и уткнулись лбами в камень. Никто не смотрел на меня — так напугала их гигантская тень.

Нечеловеческим усилием ослабив путы, я наконец добрался до ножа, принялся лихорадочно пилить веревку, и она поддалась. Я спрыгнул со стула, перемахнул через распростертые на полу тела, выхватил сердце из пасти Аммут и бросился по коридору к ведущей на поверхность лестнице. За спиной нарастал хаос — крики и топот ног.

Я несся вверх по ступеням. Меня толкал вперед страх, и я понимал, что это гонка за жизнь. Наверху ко мне потянулась чья-то рука. Я споткнулся, но державший факел человек не позволил мне упасть и увлек в альков. Фахир.

— Сюда! — крикнул он, взмахнув моей забытой рясой.

Мы выбежали на свет открытой двери. На улице нас ждала машина. Упав на заднее сиденье, я еще нашел в себе силы выговорить имя владельца парикмахерской и только после этого потерял сознание.

Очнулся я на железной кровати под расшитым одеялом, весь в поту. В глазах ритмично вспыхивала стреляющая боль, и трудно было глотать. Голая электрическая лампа, казалось, раскачивалась на фоне темного от дыма потолка. В мозгу все перепуталось, и мне никак не удавалось сообразить, где я нахожусь и даже кто я такой. Я лежал и ждал, когда исступленно скачущие мысли придут в какой-то порядок. Взгляд упал на пылающие запястья с красными полосами — следами плена. И сознание вспышками стало восстанавливать события прошлой ночи: катакомбы, обряд взвешивания сердца, Фахир, дотащивший меня до двери Абдула и предупредивший, чтобы я его не искал и что он будет за мной присматривать.

Я выглянул в заднее окно: за ним простирались крыши домов Александрии. Солнце поднялось высоко, было где-то около полудня. Рядом с походной печкой стояло блюдо со свежими фруктами и бутылка с водой. Не иначе все это оставил мне Абдул. Я потянулся к еде, и пальцы наткнулись на лежавшую на полу рядом с низкой кроватью небольшую коробку. Я сел, взял коробку и опустил руку внутрь. Пальцы коснулись чего-то липкого, на ощупь органического. На ладони у меня лежал сморщенный, темный кусок мяса — сердце.

Сдавленно вскрикнув, я уронил его обратно в ящик, свесился с кровати, и меня стошнило. Через несколько минут, когда судороги унялись, я снова тяжело распластался на постели и стал размышлять над событиями минувшей ночи. Зачем понадобился ритуал взвешивания сердца? И для чего меня назначили в нем Осирисом? Кто была женщина, заманившая меня в катакомбы? Неужели в роли Гора в самом деле выступал Хью Уоллингтон или это только игра моего воображения — тщетная попытка связать друг с другом разрозненные факты и дать им логическое истолкование? Кому еще понадобилось участвовать в этом жутком, поставленном с такой дотошностью представлении, целью которого было выманить у меня астрариум? И если это все-таки был Уоллингтон, откуда он узнал, что обряд взвешивания сердца связан с постоянно повторявшимся кошмаром Изабеллы? Что это было: глупый фарс или реальность? Я не находил ответа. Стены комнаты все еще валились на меня, и сознание меркло. На кровати лежала аккуратно сложенная ряса, которую дал мне отец Карлотто. Фахир в катакомбах нашел ее там, где я спрятал. Неужели все это время за мной следили? Какова во всем этом деле роль Фахира? И где теперь Мосри?

С трудом поднявшись с кровати, я доплелся до манекена, развинтил его на части и убедился, что астрариум по-прежнему на месте. После взрыва в «Шератоне» и жуткой сцены в катакомбах стало еще очевиднее, что ни в коем случае нельзя позволить устройству попасть в дурные руки. Я оглянулся на коробку с сердцем, но не мог определить, человеческое оно или нет. Потом вспомнил, что знал человека, который мог мне это сказать.

Деметрио аль-Масри посмотрел сквозь очки в форме полумесяца на лежавшее в лабораторной лохани сердце и проткнул его скальпелем.

Его кабинет без окон находился в крыле главного помещения городского морга и, как мне показалось, некогда был просто большим шкафом. Одетый в рясу, я, не скрываясь, вошел в чертог смерти, а Деметрио, увидев мой маскарад, тут же потащил меня в свой закуток.

Мы смотрели на сердце не меньше пяти минут, и я начал сомневаться, что получу убедительный вердикт.

Наконец патологоанатом кашлянул и откинулся на спинку стула.

— Это человеческое сердце, извлеченное из некрупного тела, возможно, женского. Я бы сказал, что его хозяйке было лет тридцать.

При этих словах у меня самого в грудной клетке гулко забилось сердце.

— Сердце моей жены?

— Возможно, да, возможно, нет. Ни того ни другого не могу утверждать. — Он вздохнул и принялся укладывать сердце в коробку, в которой я его принес. — Могу я спросить, как к вам попал этот орган?

— Подбросили на виллу неизвестные.

Коронер внимательно посмотрел на меня и отдал коробку.

— Бегите, мой друг, как можно быстрее. Бегите изо всех сил. Мне бы не хотелось завтра смотреть на ваше хладное тело.

Он открыл дверь, и помещение тут же залил зеленоватый люминесцентный свет морга. Я оглянулся на кабинет без окон. Деметрио аль-Масри проследил за моим взглядом.

— Когда-то у меня был вид из окна, но его заложили. Любопытство вредно для карьеры. Надо быть очень осторожным. Наступили опасные времена. Даже для священников, — добавил он с иронической улыбкой.